- Где же найти такое диво дивное?! – удивилась Мотя, надевая на Пыша вязаные носки с горчичным порошком внутри.

- Я знаю! – заявил Кот, - Нужно рассказывать ужасные истории про фобии знаменитостей, например, Наполеон боялся белых лошадей или белых мышей! Я могу рассказать «Синие губы, черные зубы»! Хочешь, Пыш?!

- После полуночи я бы послушал твои враки, рыжий архаровец! – ответили глаза, и в них заиграли искорки.

- Ты спятил, Кот! – возмутилась Че, - Во-первых, Наполеон – тиран, бюст которого можно использовать только в качестве подставки для нот, а во-вторых, надо - душевные сказки!

И не спрашивая разрешения ни у глаз, ни у носа, ни у других частей Пышки, Тетка Черепаха пафосно заклокотала: «В белом домике бабушки Гути я слышала такую душевную сказку, рассказанную, ею, некогда в промозглый осенний вечер для вредной и капризной внучки. Жили-были дед да баба. И была у них внуча Люнечка. Насадили они для нее гороховое поле. Но повадился ходить на то поле злой Берлиока: не столько утащит, сколько потопчет. Раз, как-то, дед собрался в магазин за ливерной колбасой. А бабка решила вздремнуть, то есть «придавить ухо», после обеда, но наказала внучке строго-настрого не ходить одой на гороховое поле. Только дед за дверь, а бабка запохрапывала, Люнечка сама в себе и рассуждает: «Интересно-интересно, есть ли плодоножки у этих спелых, сочных, крупных горошин?» Вот пристроилась она на поле возле самой рясной гряды, что за диво -дивное? Что за бобер, заплывший салом барсука? Земля затряслась, загудела! Топ – топ! Люнечка голову подняла, бантиком тряхнула, ба! Стоит огромный худющий Берлиока с мешком: глаза завидущие, руки загребущие, нос крючком, борода клочком! Люнечка ему и говорит: «Брысь с нашего поля, каналья, пока тебя дед из берданки не прихлопнул!» А этот …. са … самодур заржал, как Кот умеет в полнолуние, хвать ее – и в мешок!»

- Уважаемая, - перебил Че профессор, - чудовищно интересно, как всякий фольклор, но больному стало хуже!

Из глаз Пышки текли крупные слезы, он весь дрожал, и из глаз Мушки, трясущейся, как осиновый листик, ручьями полились слезы.

- Этот отвратительный тип напомнил мне то, от чего я потерял дар речи! – кричали глаза Пыша, - А я так хочу, так хочу поболтать с вами!

Все виновато потупились.

- А что стало с этой вредной Люнечкой? – первым нарушил молчание профессор.

- Она так полюбила сказки, - ответила Тетка Черепаха, - что сама, кажется, пишет их, хотя общественность разрешает женщинам писать только детективы. Но, у этой-то умишко с кукишку, да и большие проблемы с дедуктивным методом, что ей еще остается? Эх, так и не свела меня судьба с мистером Холмсом, уж я бы для него спела! Ведь он был большим любителем оперы. Но кода я закончила консерваторию, он уже уединился на пасеке.

- Ага, вспомнил! - воскликнул профессор, - Я расскажу вам

почти детективную историю, где был сыщик с собакой и оживший труп! Она произошла давным-давно, когда я был моложе каждого из присутствующих и счастливее всех нас вместе взятых! Потому, что счастье – это не просто состояние души, это уровень ее взаимоотношений со всем миром.

- Да, да! – ответили, успокоившись, глаза – Только подбросьте дровишек в камин!

- И пусть плахи, эшафоты и виселицы пойдут на дрова! – зловещим шепотом сообщил Кот.

Все собравшиеся в прозрачной гостиной «Пыш – Холла», уселись поудобнее.

Часть вторая. «Тромб».

Разомлеет под солнечной лаской,

Поползет по пригоркам трава;

Яйца луком покрасим на Пасху,

Будем кокоться ими с утра!

(из соч .L.W.L., поэтессы XVIII в.)

Случилось это давненько. Я был молод и счастлив, а на улице стояла теплая весна. Я только что закончил гимназию и готовился к поступлению в университет. Мой дед, известный в те годы академик, поселился в деревне, и я гостил у него. Старик мой имел просторный дом, большой, уже одичавший сад и плантацию капусты. По вечерам мы сидели под цветущей черемухой за столом у самовара, пили чай со сливками и тверскими баранками, которые обмакивали в мед. Потом дед говорил, смахнув крошки с усов и бородки: «Спокойной ночи, матушка – капуста!» и уходил почитать перед сном. Он выписывал всю новейшую литературу. Через час зеленый светильник в его кабинете гас, и старик засыпал, как младенец, на своем допотопном кожаном диване. Я же не мог уснуть до утра. Все мое существо было радостно возбуждено. Я выходил на крытое крыльцо и слушал соловья, и душа моя была сопричастна соловьиной трели, звездам, белому цветущему саду. Мне казалось, что я вижу, как ростки развиваются под землей, как они двигаются вверх, как рождаются в неистовых усилиях новые звезды и галактики! Я слышал весь мир и дрожал от восторга. Мне думалось, что сочинение стихов может снять мое напряжение, и я даже сочинял, возбужденно повторяя:

Весенние росы, душистые косы

Свисают с тревожных ветвей.

В черемухе нежной поет безмятежно

У самой луны соловей

И хочется думать, что это навечно

Звезда и земля, и весна,

И чувства сливаются с трелью беспечной,

Душа моя счастьем полна!

И даже собирался показать деду мои вирши. Поэт я, конечно, трехгрошовый, но тогда мне казалось все возможным. «О, сладкий писательский труд! – рассуждал я, - Да и что для этого надо: круглый стол, состояние, подобное моему, да счастливый амулет, например, точилку для карандашей в виде енота, поглаживающего свой живот!»

По утрам, когда мои глаза слипались, дед мне давал постыднейшее, как мне тогда казалось, поручение. По соседней улице пастух гнал стадо коров на выпас. Я должен был с ведерком и совком следовать за хвостом последней коровы и собирать все, оставленные животными на дороге, лепешки. Дед набрасывался на мое ведерко, как коршун на добычу. Он разводил это удобрение в большом ведре, а затем маленьким ковшиком подливал его под каждый корень капустной рассады, громко нашептывая магическое заклинание: «Расти большая, белая и круглая, как …!» В присутствии дам у меня не хватает духу произнести это слово, на котором дед делал особый акцент. Свой магический раствор старик называл «золотцем».

В то памятное утро я сладко дремал в большом старом гамаке. Накануне дед получил письмо от своего одноклассника, бывшего министра просвещения, известного цветовода, который сообщал, что ему некий профессор, использующий новейшие заграничные удобрения, привез рассаду редиса, ярко-красного, 10 см в диаметре. Причем, в слове «профессор» он поставил две «ф», а «редис» превратился в «ридизь», на что дед благодушно заметил: «И Пушкин писал с ошибками!»

Старик мой нарядился в старомодную куртку, которую гордо называл: «френчик», и укатил чуть свет. Я наслаждался полной свободой. Надо мной качались пушистые почки, бруньки и прочие цветущие висюльки. И все это трогательно и тревожно подрагивало и нежилось на солнце. Сердце мое замирало от благоговейного трепета ко всему живому весеннему миру, за которым я следил из своего гамака. На деревянном крыльце сидели четыре пуховых котенка, их бока и хвосты были облеплены тополевыми почками. Утром я распахнул окно спальни в сад и выпустил прямо в белое кружево вишен мохнатого, голодного, как пес, шмеля, ночевавшего в моей комнате. И вот теперь, сытый и довольный, он пел надо мною песню благодарности. Две галки ругались из-за бумажных салфеток, унесенных ветерком со стола. Они прижимали их лапами, рвали на части, набивали ими клювы и уносили в гнезда, видимо, для перины. Я с блаженной улыбкой на лице наблюдал, как лепестки черемухи падали на кусочки колбасы, оставшейся от завтрака и в стаканы в старинных подстаканниках с гончими собаками. Возле самовара лежала дедова гордость – книга «Венский кружок», вышедшая всего в 26 экземплярах и с живыми автографами всех участников кружка. С юго-запада надвигалась черная туча, потянуло прохладой, и я подумал: «Только бы деда не застигла гроза».