Но зачем ему надо идти на кладбище – этого он не знает.

***

И вот Имсу снится сон. Только Имс пока не знает, что это сон – просто он где-то в маслянистой черной тьме, то ли летит, то ли плывет, и нет ей ни конца ни края. Он это откуда-то знает, это знание естественное и умиротворяющее, существовавшее в нем всегда. Тьма ласкает его как любимого детеныша, гуще свивается вокруг лодыжек, пробирается между лопаток и гладит его по спине, по груди, по рукам, перебирает волосы на голове. Если есть квинтэссенция блаженству, то вот она, понимает Имс. Ему так хорошо, как никогда не было раньше, по крайней мере, он не может вспомнить, да оно и не нужно - вспоминать. Зачем?

Тьма становится шелком, тьма становится бархатом, тьма становится обожанием, и на этих волнах Имса несет куда-то дальше и дальше, кажется, к какой-то цели. В своем блаженном умиротворении Имсу плевать на всякие цели. Правда, он еще как-то вяло удивляется собственному равнодушию, все-таки неуемное любопытство - это второе имя Имса, но и это удивление такое блеклое и невесомое, мгновенно тает, так, что не ухватится. И не надо хвататься, лучше плыть и плыть, и плыть, потому что дальше будет только лучше, ведь теперь у него все только начинается, осталось совсем чуть-чуть, и...

... и тут Имс ясно видит перед собой эти длинные алые когти, с завораживающим блеском, с гипнотизирующим изгибом, более темные на концах. Тьма надежно скрывает то, что дальше, разглядеть невозможно, но по идее любые когти суть продолжение неких лап, не так ли?

Рук, понимает Имс. Нет там никаких лап, там руки. В которых хочется оказаться до того сильно, что перехватывает дыхание, и Имс в ужасе, задыхаясь, начинает барахтаться в абсолютной пустоте.

И просыпается.

***

На кладбище Имс идет без всякого настроения. С другой стороны, какое такое особенно настроение должно быть для посещения кладбищ, тоже неясно. После отвратительного пробуждения ни свет ни заря не то что на кладбище не хочется идти, жить вообще не хочется. Покрывало обмоталось вокруг ног, а на лицо свалилась подушка в идиотской кружевной наволочке - вот вам и привет с родины. Не хера было сюда ехать, и, если честно, сегодня Имс вообще уже не понимает, какого гребаного черта его накануне понесло прочь из Лондона, где ждут дела и когда так мало времени.

Кладбище у старой церкви точно такое же как и всегда. Вот уж что никогда не меняется, так это кладбища в деревнях. Имс раздраженно отмахивается от бабочки-капустницы, которая с какого-то перепугу вздумала сделать передышку в своем бестолковом полете у него в волосах. Вокруг Имса надгробия разной степени потертости, жужжание насекомых, щебетание птиц в роще по соседству, короче все, что составляет утреннюю деревенскую тишину.

Имс прямо видит себя со стороны: блудный сын решил отдать дань уважения предкам, почтительно явившись на родные могилы.

Могилы на самом деле как могилы – ухоженные, на парадных надгробиях приличествующие статусу цветы. И почему-то не вызывают в душе Имса ровным счетом никаких чувств. Он смотрит на солидные гранитные плиты, и это просто солидные гранитные плиты, заросшие густой, аккуратно подстриженной травой. Даже кладбище здесь какое-то декоративное, выхолощенное и пресное, как и все в этой Англии, которую Имс терпеть не может, практически ненавидит, и еще больше ненавидит себя, что все-таки вот так, хотя бы раз за многие годы, его все же тянет сюда, как канатом, и ненавидит свою неспособность справиться с этой тягой, а еще неспособность понять, откуда она берется. Он пытался, но бесполезно. И непонятно. Имс замечает, что сжал кулаки так, что ногти врезались в ладонь, только тогда, когда сзади раздается чужой голос.

Ну вот, пожалуйста! Только этого и не хватало. Имсу отчаянно хочется засунуть руки в карманы и притвориться глухим, но он свалял дурака, сделал глупость и теперь придется поплатиться.

– Вы что-то сказали? – говорит Имс, поправляя браслет на запястье. На солнце жарко, кожа влажная, и ремешки браслета слишком плотно притираются, добавляя раздражения.

Он поворачивается к незваному собеседнику, и все, что поначалу он видит – это невозможные огромные глаза, прозрачной небесной синевы и такой небесной невинности, что это уже граничит...

Ну а дальше уже, пару вздохов-выходов спустя, Имсу видны и загнутые, с рыжиной, ресницы, и медные волосы, и богатая россыпь веснушек, как будто кто-то обсыпал лицо карри.

Ну и белый воротничок. Собственно, ничего удивительного, говорит себе Имс.

– Простите, я помешал вашему уединению, это было невежливо и необдуманно с моей стороны, – произносит ангельское создание вполне подходящим ангельским голосом, ну, по крайней мере, именно так, по мнению Имса, должны были бы разговаривать ангелы. – Но всегда так радостно видеть, что дети не забывают о родителях...

– Мне очень жаль, но, кажется, вы меня с кем-то перепутали, – прерывает викария Имс, улыбаясь своей самой лучшей недоуменной улыбкой и подпуская в речь американского акцента. – Я здесь случайно, простой турист.

Викарий улыбается Имсу аналогично широко, растягивая губы. Зубы у викария белые и острые, и блестят, так что Имс снова слегка зависает.

– Ну что вы... – с легким, воздушным таким упреком, говорит этот ангелоподобный служитель церкви. – Это же чувствуется! Хозяина всегда узнаешь. Даже издалека. Ваша Светлость. А я Роберт.

Собственное имя (или фамилия?) получается у викария как-то неуверенно, зато он продолжает рассматривать Имса этим своим лучистым взором, причем у Имса складывается полное ощущение, что эти голубые глаза просвечивают его насквозь почище рентгеновских лучей и лазера вместе взятых.

– Знаете, мне пора, – сообщает Имс, огибая священника по дуге.

Тот смотрит Имсу вслед, и Имс ощущает этот взгляд между лопаток еще долго-долго, даже после того, как, добравшись до отеля, бросает сумку в багажник,и садится за руль, не обращая ни малейшего внимания на настойчивые уговоры Уиллиса остаться на ланч «приличным образом».

Он уже потерял довольно времени на наивную чушь, дурно выспался, замерз ночью и вспотел утром, вон, браслеты давят до сих пор, и у него куча дел в Лондоне, а потом в Париже и в Амстердаме: надо же в конце концом заняться безумной идеей Кобба. Разве не за этим Имс вообще наведался в Европу? Дорогой чумовой друг может в одиночку натворить таких дел, что мало никому не покажется, нужен глаз да глаз, если Имс не хочет проблем на собственную жопу.

– Нет-нет, Уиллис, – говорит Имс, опуская стекло в двери на половину высоты, – никаких ланчей, чая, печенья и сандвичей с огурцом. Времени у меня нет, желания оставаться тоже. И, думаю, не стоит напоминать, что в большом доме никому не нужно знать, что я был здесь.

Уиллис поджимает губы. Ну понятно, он и так бы никому ничего не сказал, вытянуть информацию из Уиллиса не проще, чем из надгробного памятника. Даже когтями не получится.

Имс мысленно сплевывает – вот же напасть, что ж это сегодня одни только когти и кладбища на уме? Нет, пора, пора домой!

– Если только, конечно, этот ваш блаженный викарий не проболтается, – бурчит Имс, закрывает окно и стартует с места с проворотом.

Поэтому он, само собой разумеется, не слышит, как Уллис удивленно говорит вслед поднявшейся пыли:

– Викарий? Но викарий Клиффорд уже года два как ушел на покой и переехал...

Но нет, нет, нет, этого Имс не узнает еще долго-долго.

Глава 8

Артур счастлив.

Болезненно как-то счастлив, впервые за много-много лет, и это счастье сочится из него, как кровь из разверстой раны.

Имс нашел его, Имс сам пришел к нему, сам. Для Артура это почти немыслимо, ему трудно в это поверить, но он верит – потому что: ну это же Имс, он всегда поступает не так, как все.

Имс его трахает, как всегда, зажав рот и нисколько не жалея, и Артур полузадушенно орет на всю деревню, и, наверное, распугал всех озерных лоа, если они еще остались в глубине этой мутной лужи, и самый главный лоа теперь к нему никогда и ни за что не снизойдет. Артуру кажется, они так трахаются, что с пальмы, прильнувшей к отельному балкончику, дождем сыплются финики.