– Третий глаз у тебя не открылся, это точно, а вот ослиные уши определенно пробиваются, – заметил Кобб. – Иногда ты такой тупица, Имс, это нечто. Я ведь замечал не только то, как он на тебя смотрит. Но и как ты смотришь на него. И если ты все еще думаешь, что бесишься от пораненного самолюбия, то можешь расслабиться, старик. Это не самолюбие, Имс.

Имс с насмешкой уставился на Кобба. Давно он не видел того в таком лирическом настроении. Прямо загляденье. Французская мелодрама.

– Ну? – подтолкнул он. Было очень интересно, что еще такого пафосного родит Доминик.

Кобб, между тем, вынул бумажник, вытащил оттуда несколько купюр и подтолкнул их по стойке к бармену. Потом спрятал бумажник, достал из кармана шарф и не торопясь обмотал его вокруг шеи.

И только когда он уже слез с высокого барного табурета и сделал шаг в сторону, он наклонился к Имсу и сказал вкрадчиво:

– Это называется ревность, Имс. И глаза у тебя кровавые, и колбасит так, что даже вискарь тебя не берет, только от одного – потому что ты очень стараешься не думать, чем же там таким занят твой Артур. Не так ли? Что вот он делает прямо в этот момент? А-а, вот видишь! – удовлетворенно заключил он, когда Имс подавился вертевшимся на языке ответом. – Это ревность, Имс.

– Да иди ты в жопу, Кобб! – ощерился Имс. – Как-то не вовремя у тебя приступ прозорливости случился!

– Во мне масса скрытых достоинств, – с апломбом заявил Кобб. – А в жопе не я, а ты. И в этом принципиальная разница.

Кобб ушел прогулочным шагом, а Имс остался один и прикончил всю бутылку виски, но без толку. Алкоголь не действовал вообще, а только наоборот, складывалось ощущение, что его накачали каким-то допингом, при этом ограничив в действиях. Было правдой или нет то, что Кобб бормотал про ревность, Имс не знал. Но накрыло его после этих слов так страшно, что он решил от греха свалить из бара подальше. Вообще подальше от людей. Хваленое богатое воображение Имса, кажется, первый раз в жизни сыграло против него, в паре с его же не менее богатым жизненным опытом. Картины, которые разворачивались перед его внутренним взором на пути домой, отличались избыточной красочностью и ненужными подробностями, но деться от них он никуда не мог, точно обдолбанный ЛСД. Имс шел по улице, и вместо домов и фонарей видел перед собой влажную спину Артура с каплями пота вдоль позвоночника, видел закушенные губы и оскаленные зубы, когда Артур кончал, вместо шума проезжавших машин слышал хриплые стоны и гортанные крики. И в это же время кто-то скрипучим и въедливым голосом, мерзко подхихикивая, все время бормотал внутри него: «И все это не с тобой, не с тобой! Это с кем-то другим ему хорошо, это кто-то другой сейчас трахает его так, что он сознание теряет, это кто-то другой, другой, другой! А ты все проебал, сам отказался, и теперь он всегда будет сравнивать, всегда-всегда…»

Имс пытался заткнуть этот внутренний монолог, это вообще не его был монолог, чей-то чужой, он не мог так думать! Он никогда так не думал вообще-то, откровенно плевать всегда хотел на чужое мнение, но гадкий слащавый шепот не затыкался никак, обстоятельно расписывая, в какой позе, как медленно и как долго Артур получает санкционированное Имсом удовольствие.

К моменту, когда Имс добрался до своей квартиры, до рассвета оставалось часа полтора, не больше. Где его носило, он и сам не помнил, только вот ноги едва держали, а ладони и ступни оледенели так, что пальцы ног не ощущались вообще, а в замочную скважину он попал ключом только с третьего или четвертого раза. Когда он ввалился в холл, в левом боку внезапно так резко кольнуло болью, что он вынужден был даже схватиться за стену. Туда словно совали нож, раз за разом, с проворотом, в голову от этого бухало тяжелым жаром, заливало от боли кипятком глаза и одновременно судорогой отдавало в низ живота и в яйца. Имс еле добрался до туалета, повис на унитазе, где его рвало, долго, судорожно, выкручивая мышцы пресса в жгут. Проблевавшись, он все же нашел в себе силы встать и забраться в душ. Раздевался прямо под водой, широко открывая рот и жадно глотая теплые капли с запахом водопровода. Тряпки отвратительной вонюче-мокрой кучей развалились на полу, так что Имс еще одним усилием воли собрал все в мешок и даже вынес на улицу к ближайшему мусорному контейнеру. Впрочем, после душа стало гораздо легче. Он вернулся, мельком глянув на серо-розовую полосу над домами, вскипятил воду и приготовил себе чай, ушел к мольберту в дальнем конце гостиной и разложил кисти, хотя руки тряслись и измученный пресс болел так, что хотелось лечь и забыться. В голове гудело, но Имс был бы не Имс, если бы позволил себе показаться слабым. Перед кем угодно. Особенно перед Артуром. Особенно этим утром.

А ничего и не произошло. Он просто отравился. Бармен явно мухлевал с виски, уж Имсу ли не знать, как это бывает.

Он слышал в предусмотрительно открытое окно, как у дома остановилась машина, как хлопнула дверь и снова заурчал двигатель и зашуршали шины. Он тут же старательно начал малевать что-то бессмысленное на холсте, когда Артур ввалился в квартиру, производя массу бестолковых и очень громких звуков. Словно хотел, чтобы Имс его услышал. Артур затопал по лестнице, Имс вздохнул и отошел от мольберта так, чтобы его было с этой лестницы видно.

– Все прошло нормально? – как мог более нейтрально спросил Имс.

Но это оказалось все, на что он был сейчас способен: удержаться от того, чтобы жадно не рассматривать Артура, с саднящим мазохизмом ища на том следы этой ночи, он не мог. Хорошо, что квартира еще тонула в сумерках. Да и Артур, если бы был хоть чуть посообразительнее сейчас, додумался бы, что при таком освещении никто в здравом уме за кисти не возьмется.

Но Артур не сообразил, что-то там обиженно и хрипло вещал с лестницы и, кажется, даже угрожал, и Имс ему что-то отвечал, не слыша сам себя, потому что в ушах опять начало гудеть набатом.

Сейчас ему хотелось только одного – чтобы Артур уже угомонился там, в спальне, а сам он пошел бы на широченную тахту в мастерской, и лег бы, и забылся бы уже, наконец, сном. В тишине.

А обо всем остальном он подумает завтра.

Он укрылся здоровенным индейским пледом, закутался так, что даже макушка была прикрыта, свернулся в клубок, и сон начал наползать на него медленно и неотвратимо, как наползает туман с болот Новой Англии холодными осенними ночами, размывая контуры. В помещении, несмотря на высокие окна до потолка, все еще было сумрачно, фигуры мифологических индейских зверей на пледе, казалось, жили своей жизнью, еле заметно, тайно шевелились в складках грубой ткани. Имс пригрелся, и его слегка отпустило, мозг перестал крутить бесконечным рефреном это свое «будет сравнивать, будет сравнивать», сознание поплыло, сглаживая горячечный сумбур. Он, наверное, даже все-таки успел провалиться в сон, потому что явственно вдруг услышал голос отца, и как тот говорит своим рокочущим баритоном: «Ничего страшного, мальчик. Видишь, никто не умер. Все будет хорошо». И в этот момент его куда-то дернуло и потащило, так сильно, будто он попал в водоворот, и Имс судорожно замахал руками и ногами, сопротивляясь навалившейся темноте, сковывавшей движения.

Однако никто его никуда не тащил и не душил, а просто он самым прозаическим образом запутался в одеяле, разбуженный Артуром. Тот сидел рядом и тряс его за плечо, причем весьма грубо.