***

По возвращении в Ривердейл Артур сразу же попал на семейное торжество – и с удивлением лицезрел не только неожиданно разряженных родителей, но и тетушку с дядюшкой, а также двоюродную сестру с двоюродным братом – оба были самого гнусного подросткового возраста и почему-то огненно-рыжие, хотя Артур помнил их нейтрально-русыми.

– Артуууур! – протянула мама, покачивая фамильными сережками с изумрудом. – Ну ты что, чуть не опоздал к ужину!

Артур еще раз очумело оглядел нарядную стайку родственников, скользнул взглядом по гостиной, увидел накрытый стол, зажженные свечи и горку коробок с бантами… что это, подарки?..

Господи, да сегодня же сочельник, как он мог забыть!!!

Мама с папой, хоть и были чистокровными евреями, истово исповедовали католическую религию. Для них Рождество являлось главным праздником в году – и как он мог забыть? Просто там, в другом Нью-Йорке, уже начиналась весна, и…

В жопу весну. Сейчас у него будет самое лучшее Рождество в жизни – с любящими родителями, в родном доме, у жарко растопленного камина, с настоящей индейкой и подарками от души… А не где-то на краю времени, в чужой квартире, где он был никем и ничем, где подозрительные люди занимались подозрительными делами, где все продавалось и покупалось, где в пальцах покалывало электрически от…

В жопу. Клюквенный соус и дядюшка с тетушкой выглядели замечательно. Артур очень соскучился по своим родителям за тот месяц, что провел в сонной реальности, и подумал, что ни за что не захочет больше с ними расстаться. Да, он был в этом абсолютно уверен. Индейка, кроме клюквенного соуса, радовала чудесной начинкой из яблок, трав и орехов, в Артуровых коробках с бантами скрывалась куча стильных шмоток, и все это вместе выглядело просто сногсшибательно.

Уже через полтора часа, отпросившись под нелепым предлогом поздравить Сару, Артур трясся в вагоне метро Западной линии, кутаясь в тонкую курточку – холод к ночи стремительно усиливался. Он доехал до станции Кристофер-стрит и быстро пошел знакомым маршрутом. Многое вокруг изменилось, но при желании можно было повсюду отыскать черты облика здешних мест начала 70-х. Книжный магазин имени Оскара Уайльда, например, стоял на своем месте, и Артур не сдержал дрожи, завидев его, сохранился и Стоунволл-Инн, однако Артуру нужны были вовсе не они, он шел дальше по специфическим улочкам Гринвич-Виллиджа, кривым и узким, пересекавшимся под острыми углами. 4-я улица перебегала здесь 10-ю, 11-ю, 12-ю и 13-ю, нарушая все правила планировки Манхэттена.

Дом на Мортон-стрит, 44 остался в живых. Удивительно, что его не снесли, учитывая его крайне низкий «рост» – всего-то три этажа. В знакомых окнах горел свет, оттуда доносились оживленные, громкие голоса, смех и музыка с узнаваемыми мелодиями – какая-то большая семья весело праздновала Рождество. Тут только Артур осознал, насколько нелепо выглядит его скоропалительный приезд сюда. С чего он решил, что здесь его ждет нечто особенное?

Однако он не смог сразу заставить себя уйти. Долго бродил вокруг, сидел на скамейке недалеко от дома, смотрел и смотрел в ярко освещенные окна. Потом все же поднялся и побрел к Хадсон-стрит, туда, где, как он знал, стояла раньше одна из самых старых в Нью-Йорке церквей – церковь Святого Луки. Когда она строилась, берег Гудзона проходил всего в квартале от этого места, а вокруг находились только фермы, и прихожане приплывали сюда из нижнего города на лодках. Артура успокаивала эта независимость от времени. Церковь была здесь и сегодня, светилась особенно призывно, в нее потоком прибывали люди, но Артур не стал заходить внутрь. Он снова направился к сабвею.

Обратный путь оказался еще более некомфортным. Артур забрался на сиденье с ногами – откуда-то страшно дуло, причем периодами, будто бы из какой-то неведомой громадной дыры вдруг прицельно веяло холодом. В вагоне он был всего лишь вторым пассажиром, а лицо первого полностью скрывал капюшон – тот спал, опустив голову, так что Артур даже не мог разглядеть, черный он, или белый, или азиат. Все это показалось ему очень странным, но, впрочем, какое ему дело? Он попытался устроиться удобнее, засунул руки в рукава и тоже надел капюшон куртки. Мерный звук движения убаюкивал, Артур пригрелся, нахохлившись, как замерзший воробей, и сам не заметил, как задремал.

Это же Рождество, мелькнула уже в полусне у него мысль. Рождество… Машинально он крепче прижал фотографию, засунутую во внутренний карман куртки, к груди. И, уже засыпая, удивился, когда сквозь традиционные для метрополитена запахи сырости и затхлости, сквозь леденящие сквозняки, потянуло чем-то свежим, сладким, словно где-то совсем рядом уже весело лопались зеленые почки и курился от нараставшего тепла влажный асфальт…

Глава 9

Разумеется, он не оставил все как есть.

Отродясь не было у Имса такой привычки – сидеть и ждать милостей от мира. Взять их у него – вот по какому принципу жил Имс. Поэтому тем пустым утром он лежал в кровати и рассматривал, как светлеют тени на потолке до тех пор, пока с улицы не стало слышно тарахтенье проезжающих машин и зычные голоса грузчиков, разгружавших лотки с овощами и фруктами у магазинчика по соседству. Тогда Имс встал, вымылся, собрался и поехал на другой конец города, тщательно меняя такси и метро, не забывая проверяться, частично по въевшейся привычке, частично потому, что исчезновение Артура все-таки казалось ему странным. Неправильным. А значит, стоило поберечься самому.

Ну, или это сам Имс был странным и неправильным. Вероятно, с банальной точки зрения среднестатистического обывателя, Артур и должен был сбежать, обязан был сбежать – после того, как Имс отдал его Сайто. Заставил отдаться Сайто, если по-честному. Попранная честь, преданное доверие, что-то там еще такое же глупое, тупое и искусственное как пластмассовые цветы на кладбищах… Но Имс знал нутром, кровью чувствовал – нет. Никуда бы из-за этого Артур не сбежал бы. После последней бешеной, вывернувшей их обоих наизнанку ночи, после драки и воплей, после сумасшедшего, животного секса с сорванным горлом от рыданий и криков наслаждения, после этого Артур стал его, Имса. Полностью, до потрохов, и уйти не мог никуда. Имс всегда верил своей интуиции. А в этом случае он верил ей слепо, без оговорок. Потому что иначе было никак нельзя.

Имс сделал несколько телефонных звонков, разговаривая каждый раз не больше минуты. В одном случае сошлись на ответной услуге, в другом – на деньгах, в третьем – уже сам Имс напомнил о том, что услугу задолжали ему. По пути домой он завернул в один из своих банков, где полностью опустошил личную ячейку. Дома он методично рассортировал деньги по конвертам, завернул в пластиковые пакеты, перетянул канцелярскими резинками и принялся ждать. Зная за собой склонность психовать от бездействия, он намеренно себя отвлекал: пристроил на штатив репродукцию Ван-Гоговских «Подсолнухов», разложил тюбики с красками и приступил к подготовке. Он сосредоточился на простых действиях: растирании пигмента в льняном масле, пробах получившихся оттенков на грунтовке холста, а в это время сердце внутри его груди все ускоряло и ускоряло темп. Наконец тахикардия стала такой, что Имс сдался. Ожидание всегда давалось ему с трудом, и проще было поддаться. Стрелки на часах показывали, что до первой назначенной встречи оставалось всего лишь полчаса. Имс снова собрался, вышел на улицу и отправился пешком – до нужного бара идти предстояло четыре квартала, и он надеялся, что его отпустит.