его нравственная основа, и эта-то основа и позволяет ему найти общий язык с советскими людьми и понять то,

о чем говорил еще Илмари Мурто: “Не может в самих народах лежать причина для их вражды”.

Центральная тема всего творчества Эльмара Грина получила в романе “Другой путь” наиболее глубокое и

яркое воплощение. Но для самого писателя тема эта далеко не исчерпана. В других поворотах и аспектах она

звучит в рассказах “Месть Пекки”, “Хейно получил винтовку”, “Мать”. Эти рассказы — тоже о дружбе народов,

о борьбе их за право дружить. Одним словом — о “другом пути”, о том, на который все решительнее встает

борющееся человечество.

Л. Емельянов

1

Чем далее уходит человек вперед по дороге своей жизни, тем сильнее пробуждается в нем желание

приостановиться на этом пути и окинуть взглядом пройденное пространство. И чем короче становится

доставшийся на его долю отрезок жизни, тем чаще он оглядывается назад, пробуя понять, зачем пройдено все

то, что пройдено.

Я тоже оглянулся назад, когда впереди меня вполне определенно обозначился конец моего пути. И,

оглянувшись назад, я тоже спросил себя, не напрасно ли трудились целых сорок лет мои ноги, отмеряя

положенный им судьбой земной предел. Но, пожалуй, не стоило мне оглядываться. Мало отрадного увидел я

позади себя. Жизнь поступила со мной слишком сердито и собиралась, кажется, поступить еще суровее на моем

последнем коротком переходе. И могло получиться так, что я прошел бы свой путь неведомо зачем, не принеся

пользы ни себе, ни другим. Но я не хотел примириться с такой судьбой. Нет, прошло то время, когда я принимал

ее без ропота, и теперь я готовился внести в нее свои собственные поправки.

Конечно, я уже не мог удлинить остаток отмеренного мне в жизни пространства, но сделать какой-то

неожиданный поворот на этом пространстве было в моей власти. И я сделал его как сумел. И чтобы не унести с

собой в могилу все то, что открылось моему глазу на этом повороте, я задумал рассказать вам, финские люди,

про все это и заодно также про то, что осталось у меня позади. Пусть не было там ничего примечательного, но

если бы и оно могло стать кому-нибудь уроком, то я уже без обиды закончил бы остаток своей дороги, полагая,

что оставляю по себе хоть какой-то добрый след.

Понятно, что это будет очень длинный рассказ, и поэтому с ним не следует особенно торопиться. И

начать его мне придется с того, что я родился в Кивилааксо, на берегу Ахнеярви, в маленьком почерневшем

домике рыбака Матти Турханена. Без этого не обойтись в моем будущем рассказе, иначе вы не поймете, почему

оказался в Суоми один такой неудачник среди четырех миллионов счастливых и удачливых финских людей.

Но дело, конечно, не в том, что домик наш стоял у тихой воды Ахнеярви на каменистой земле

Кивилааксо, а в том, что мать вздумала сама чинить крышу этого домика в дождливый осенний день, когда

дранка скользила под ее ногами. Вот в чем было все дело. Отец запретил ей лезть на крышу, но он, как всегда,

отправился на своей старой лодке в далекие тростниковые заросли Ахнеярви, а мать была слишком хорошей

хозяйкой, чтобы оставить без внимания такую прореху на крыше в дождливый день.

Послушайся она отца, не был бы я выкинут на седьмом месяце ее беременности и не рос бы без молока

матери маленьким и невзрачным с виду. И кто знает, может быть, она жила бы и сейчас, а не лежала бы в сырой

земле, скончавшись так скоропостижно, что отец едва подоспел принять ее последний вздох и спасти меня.

Я так и не знал матери никогда. Говорят, что это большое счастье — иметь мать, которая тебя растит, и

холит, и прижимает к своей груди, чтобы утешить твое детское горе. Я не знал ничего этого. Я рос один у отца и

не помню, чтобы он когда-нибудь прижимал меня к своей груди. А если он и брал меня иногда на руки, то лишь

для того, чтобы посадить в лодку или снять с лодки на берег. Я ходил с ним на рыбную ловлю до восьми лет, а

потом попал в русский приют.

Конечно, я никогда не попал бы в этот приют, если бы жил мой отец. Но он тоже умер. Он пожалел новые

сети, зацепившиеся за корягу, нырнул за ними и погиб. Будь это другое озеро, а не Ахнеярви, он тоже, быть

может, жил бы и сейчас. Но Ахнеярви 1 недаром заслужило свое название. В нем и до моего отца кое-кто нашел

свой конец — такими оно славилось омутами. Отца у меня не стало, как не стало матери. Я вышел на свой

жизненный путь один.

Мне уже заранее думается, что вы упрекнете меня в желании говорить о Суоми лишь плохое, когда я

начну вам с этого места свой рассказ. Но это будет неверно. Никогда не номинал я Суоми недобрым словом.

Одну только деревню Кивилааксо буду я иметь в виду, когда дойду в своем рассказе до того места, где мне

придется сказать, что не нашлось в ней тогда ни одной родственной руки, которая протянулась бы к

восьмилетнему сироте после смерти его отца. Даже брат моей матери не сумел удержать меня у себя. Его жена,

сердитая Аста-Ирма, с первого же дня заявила:

— Только до аукциона — не дольше.

И она была права, эта высохшая и замученная работой Аста-Ирма, потому что жила она в большой

бедности, работая в коровнике у молодого Арви Сайтури. У нее и со своими детьми было немало возни. Один

из них всего лишь год как начал ходить, второй еще ползал по полу, а третий лежал в пеленках и питался грудью

1 А х н е я р в и — Жадное озеро.

матери. Работала она одна как в коровнике Сайтури, так и в своем собственном крохотном хозяйстве. Ее муж,

брат моей матери, больше пил, чем работал.

Люди говорили, что он начал пить с досады, и это было, пожалуй, верно. Я сам видел, как он морщился

от этой досады каждый раз, когда опрокидывал себе в горло стакан водки. Люди говорили, что досада эта

пришла к нему с того дня, как умер в деревне Матин-Сауна его отец, чье кожевенное хозяйство перешло за

долги в руки Арви Сайтури. Как ни старался брат моей матери доказать на суде, что не могло быть у его отца

таких крупных долгов, это не помогло. Суд принял сторону Арви Сайтури, и брат моей матери остался ни с чем.

Живи он со своим отцом вместе, ему бы, может быть, удалось отстоять свое наследство. Но он не ужился

с ним, ушел за четыре года до его смерти из дому и поселился в Кивилааксо на маленьком клочке земли своей

молодой жены Асты-Ирмы. Конечно, он рассчитывал после смерти отца снова вернуться домой, в Матин-Сауна,

и взять кожевенное хозяйство в свои руки. Но Арви Сайтури оказался хитрее его, несмотря на свою молодость,

и вырвал это хозяйство прямо у него из-под носа.

С того дня брат моей матери при каждой встрече с Арви Сайтури грозился его зарезать, но это не меняло

дела. Жил он в постоянной бедности, не находя достойного занятия для своих сильных жилистых рук,

привыкших скоблить и мять кожи, и больше пропивал, чем зарабатывал. Поэтому жена его с такой

решительностью заявила, что согласна терпеть мое присутствие в своем доме не долее, чем до аукциона.

И я с нетерпением ждал этого аукциона. За те несколько дней, что я провел у тети Асты, мне от нее

перепало столько шлепков и затрещин, что я сам был заранее рад всему, что обещало меня от них избавить. На

мое счастье, аукцион в Алавеси провели не под рождество, как это обычно делали в других приходах, а в конце

сентября. Случись это зимой, мне пришлось бы туго, ибо сердитая тетя Аста прямо заявила, что не даст мне

никакой зимней одежды. Не из чего ей давать. Пусть меня одевает тот, кто меня купит.

Говорили, что причиной такой перемены срока аукциона был шум, поднятый социалистическими

газетами по поводу зимних аукционов. Они писали, что плохо не только то, что призреваемые мерзнут в пути на