«Пушкин! Он и в лесах не укроется…»
Через несколько месяцев после того, как Державин на публичном лицейском экзамене с волнением слушал «Воспоминания в Царском Селе», в журнале «Российский музеум» появились стихи под названием «Пушкину». В них шестнадцатилетний воспитанник Царскосельского Лицея Пушкин объявлялся бессмертным поэтом.
Пушкин! Он и в лесах не укроется;
Лира выдаст его громким пением.
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.
Под стихами стояла подпись «Д». Кто скрывался за этой буквой? Державин? Ничуть не бывало. Дельвиг. Это он первый поведал читающей публике о необычайном даровании друга.
Пушкин был смущён и растроган. Он ответил Дельвигу:
Спасибо за послание,
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеяние
Указывать перстом!..
О Дельвиг! начертали
Мне Музы мой удел;
Но ты ль мои печали
Умножить захотел?
Вслед за Дельвигом и другие лицейские поэты высоко оценили Пушкина. «Дай бог ему успеха, — писал Илличевский. — Лучи славы его будут отсвечиваться и в его товарищах».
Слух о том, что в Царскосельском Лицее подрастает невиданный талант, быстро распространился за пределами Царского Села.
Осенью 1816 года, едучи из Петербурга в далёкий Париж, член тайного общества офицер М. С. Лунин говорил французскому писателю Ипполиту Оже: «Русский язык должен быть первым, когда он наконец установится… Карамзин, Батюшков, Жуковский, также и наше восходящее светило юноша Пушкин уже сделали некоторые попытки для обработки его».
В Москве Василий Львович Пушкин в собрании «Общества любителей российской словесности» читал стихи племянника.
П. А. Вяземский писал К. Н. Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо и всё тут. Его Воспоминания вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твёрдая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровия и учения и в нём прок и горе нам. Задавит, каналья».
Жуковский прислал Пушкину в Лицей свои стихи с надписью: «Поэту-товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя». Это было всерьёз и с полнейшим уважением.
«Арзамасцы» во главе с Жуковским нетерпеливо ожидали выхода Пушкина из Лицея. Они считали его своим и заранее придумали ему «арзамасское» прозвище — Сверчок. Это было очень метко. Лицейские стены скрывали Пушкина, он, как сверчок, был невидимкой, но его поэтический голос звучал звонко и явственно.
Пушкин знал, сколь большие надежды возлагают на него. Это волновало и радовало.
Чем же ознаменовать ему своё вступление в жизнь? Он начал большую комедию «Философ» и, перебирая тетради со стихами, вдруг подумал, что неплохо бы издать свои лицейские стихотворения.
Он взял лист, на котором написан был конец стихотворения «Пирующие студенты», и набросал на обороте план сборника: «Послания», «Лирическое и Пьески», «Элегии», «Эпиграммы и надписи»… Он наметил включить в сборник больше сорока стихотворений и начал их переписывать в тетрадь, озаглавленную: «Стихотворения Александра Пушкина». Переписывать помогали товарищи: Пущин, Илличевский, Горчаков, Ломоносов, Дельвиг, Кюхельбекер, Вольховский, Матюшкин, Яковлев, Корсаков, Есаков. Даже Мясоедов переписал одно. Он хотел идти в гусары, и стихотворение «Усы» — о гусарских усах — пришлось ему особенно по сердцу.
В плане будущего сборника стояло: «XV элегий». В 1816 году Пушкин с особым увлечением писал элегии, где воспевалась несчастная любовь, разлука с милой, увядающая молодость, страдания, слёзы.
…Как непохожи они были на его прежние стихи, беззаботные и весёлые. Что же с ним произошло? Он был подростком, а стал юношей. Многое понял, узнал, перечувствовал, другими глазами увидел жизнь и себя. И многое переоценил.
Не вечно нежиться в приятном ослепленьи:
Докучной истины я поздний вижу свет.
По доброте души я верил в упоеньи
Мечте шепнувшей: ты поэт, —
И, прéзря мудрые угрозы и советы,
С небрежной леностью нанизывал куплеты,
Игрушкою себя невинной веселил;
Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,
Бывало, пел вино водяными стихами;
Мечтательных Дорид[19] и славил и бранил,
Иль дружбе плёл венок, и дружество зевало
И сонные стихи впросонках величало.
Так думал он теперь. Что же вывело его из «приятного ослепленья?» Он считал, что открыл ему глаза «строгий опыт». Жизненный опыт его действительно увеличился. Лицейский мирок раздвинулся. Собственные наблюдения, чтение, беседы с товарищами и новыми друзьями, политические уроки Чаадаева, рассказы гусар… Этот «строгий опыт» изменил его взгляды на жизнь, на себя, на то, что писал он ранее. Нет, жизнь не праздник. Сколько в ней тяжкого. Даже любовь — «веселье жизни хладной» — и та таит в себе горести.
Как понимал он теперь Жуковского, его задушевные, грустные, меланхолические элегии, эти поэтические жалобы на окружающую жизнь.
И он стал писать элегии. В них учился показывать внутренний мир человека, его тревоги и горести, его сокровенные чувства. И, учась, делал удивительные успехи.
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;
Моя душа, пленённая тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье —
Пускай умру, но пусть умру любя!
Да, Жуковский уже имел полное основание называть юного лицеиста «поэтом-товарищем».