Перед выпуском

Ещё летом 1816 года сообщили новость: граф Разумовский с соизволения царя распорядился ускорить выпуск на четыре месяца. Выпуск состоится в будущем, 1817 году, не в октябре, а в июне.

Что заставило начальство торопиться с выпуском, — неизвестно. Вероятнее всего, царь был не прочь поскорее избавиться от беспокойных соседей, превратившихся из «весёлых отроков» в независимых задорных юношей. От них было мало проку. Когда царь предложил посылать их во дворец дежурить при царице, Энгельгардт отговорился, что придворная служба отвлечёт от занятий. Но куда их пристроить, когда они кончат Лицей?

О намерениях Сперанского сделать выпущенных лицеистов реформаторами России не могло быть и речи. Царь ничего не собирался ни менять, ни обновлять. Он уже не либеральничал. После Венского конгресса, где заключил он с прусским королём и австрийским канцлером Меттернихом «Священный союз» для борьбы с освободительным движением в Европе, его собственное лицо вырисовывалось всё яснее. Он боялся. Боялся революций в Европе, боялся своих подданных.

Конечно, самое лучшее — выпустить лицейских в армию. Солдат не рассуждает, солдат повинуется.

Царь вызвал Энгельгардта.

— Есть между воспитанниками желающие в военную службу?

— Есть, государь. Не менее десяти.

— В таком случае их надо познакомить с фрунтом.

Познакомить с фрунтом… Услыхав эти слова, Энгельгардт испугался. Царь с большим удовольствием превратит Лицей в казарму.

Натянуто улыбаясь, Энгельгардт вынул из кармана садовый ножик.

— Вот единственное оружие, которым я владею. Мне придётся оставить Лицей, если в нём будет ружьё.

Царь настаивал. Энгельгардт отговаривался. Наконец порешили учредить для желающих класс военных наук.

Так появился среди лицейских профессоров инженерный полковник Эльснер. Когда-то он был адъютантом Тадеуша Костюшки — отважного борца за независимость Польши. Теперь преподавал лицеистам артиллерию, фортификацию и тактику.

Среди тех, кто посещал класс военных наук, были Пущин и Вольховский. Что привлекало их в военной карьере? Не усы, не мундир. Членам тайного общества, куда принял их Бурцев, предписывалось служить, чтобы разъяснять сослуживцам положение дел в России, подбирать единомышленников, воздействовать на умы. С этой благородной целью и шли они в армию.

Но большинство воспитанников предпочитало военной службе штатскую.

Горчаков, Ломоносов, Корсаков, Юдин, Гревениц решили идти «по дипломатике». Горчаков кроме французского и немецкого принялся за языки итальянский и английский. Он писал дядюшке, что их директор Энгельгардт, который долгое время служил в дипломатическом корпусе, помогает им готовиться к служебной карьере. Он раздобыл для них переписку берлинского и русского двора, будет учить их писать депеши, вести журнал, делать конверты без ножниц, различной формы пакеты и прочее, «…словом, будто мы в настоящей службе».

Моденька Корф и Лиса-Комовский тоже решили идти в чиновники. Кюхельбекер и на этот раз многих удивил. Он заявил решительно, что поедет школьным учителем куда-нибудь в провинцию. Дельвиг ещё толком не знал, куда определиться. Пока что собирался к родным в Кременчуг.

А Пушкин? Как он решил свою судьбу? В голове его бродили гусарские мечты… Он пойдёт в гусары, непременно в гусары. Там столько друзей… И почему бы не пойти? Он здоров, силён, ловок. Прекрасно ездит верхом. По фехтованию у Вальвиля он один из первых. Но без согласия отца ничего нельзя решить.

Сергей Львович сына выслушал, но согласия не дал.

Отца поддержали родные и друзья. Все в один голос отговаривали идти в военную службу. Отговаривал дядюшка Василий Львович, отговаривал генерал Алексей Фёдорович Орлов.

Пушкин сдался не сразу. С дядей спорил в стихах.

Доводы генерала Орлова были самыми вескими: гусарская служба — лямка. Это фрунт, муштра. Мученье для офицеров; унижения, побои, каторга для солдат.

Возражать было трудно. Пришлось согласиться.

Теперь по вечерам в лицейском зале только и толковали, что о будущем выпуске. А выпуск приближался. Это чувствовалось во всём.

В декабре 1816 года впервые им разрешили на целую неделю, на все рождественские каникулы, уехать к родным в Петербург.

Сколько тут было ликования и радости! За Пушкиным приехал отец, и они укатили.

Родители жили в Коломне — неприглядной отдалённой части Петербурга, но и она показалась лицейскому затворнику райским уголком.

Стремительно взбежал он на второй этаж большого каменного дома на Фонтанке и очутился в объятиях сестры, бабушки, няни Арины Родионовны. Его обнимали, целовали, поворачивали, разглядывали. В этот вечер он заснул в совершенном упоении.

Планов было множество: навестить Жуковского и других знакомых, побывать в театре, побродить по городу.

К Жуковскому он отправился на следующее же утро, но дома не застал. Пришлось оставить записку и книги, которые Василий Андреевич привозил им с Кюхлей в Лицей. В шутливой записке Пушкин написал по-французски: «Мы возвращаем вам Вольтера… И сверх того г-н Кюхельбекер посылает вам 4 тома „Амфиона“[20]. Очень благодарен от себя. Мой милый господин Жуковский, надеюсь, что завтра я буду иметь удовольствие видеться с вами…

Пушкин».

Встречи, прогулки, театр… Неделя промелькнула как миг.

В первый день января 1817 года у дома на Фонтанке, где жили Пушкины, стоял нанятый извозчик: гостя провожали обратно в Лицей.

Пушкину было грустно, уезжать не хотелось. Но удивительное дело — всю дорогу, пока ехали, его не покидало странное чувство. Казалось, будто из гостей он возвращается домой. Чем ближе подъезжали к Царскому Селу, тем больше это чувство росло и крепло, тем сильнее хотелось поскорей увидеть товарищей.

Вот уж близко… Вот лицейское крыльцо.

— Стой, братец, стой!

Пушкин быстро расплатился и бегом к крыльцу.

На лестнице ему попался улыбающийся Данзас. И он обнял его с такой силой и горячностью, что Данзас посмотрел на него с испугом.

Пушкин снова был с друзьями.