на трамвай, надеясь отыграть Жёлтых у Банана За Ухом. Я было повеселел, но

тут же ощутил разочарование. Он и не додумался до того, что голуби могут с

пользой послужить на фронте, и отнесся к нашей затее снисходительно. Зачем,

дескать, использовать для связи беззащитную птицу, коль существуют для этой

цели телефоны и рации? Телефону или рации что? Мертвые аппараты, им не

страшно. А голубя убить может. Жалко.

- А людей тебе не жалко? - спросил я.

- Людей жальчей, - сказал Саша.

- Сами виноваты. Кто затевает войну? Кто оружие делает? Чем же голуби-то

виноваты?

- Ничем. Правильно. Только, ежели фрицы нас перекокают, голубям хана:

всех, гады, сожрут. Значится...

- Я паспорт получу, - перебил меня Мирхайдар, - сразу добровольцем

запишусь. А дичь братьям оставлю. Она мне дороже меня.

Соображение Мирхайдара и озадачило и поколебало нас, но оно не

изменило нашего намерения.

Мы перебежали шоссе перед головой длинной пехотной колонны,

спускавшейся к Одиннадцатому участку. Красноармейцы двигались в обычной,

табачного цвета, форме, наискось перехваченные скатками. Хотя слышался не

грохот их сапог, а только слитное шуршанье, однако оно гулко и почему-то

больно отзывалось в ушах, вероятно из-за того, что шествие было молчаливым,

лица суровыми, командиры не подавали команд. С металлургического

комбината не доносилось ни звука, словно ему было известно, что они уходят, и

он примолк, прощаясь. Я был потрясён этим совпавшим молчанием.

Не меньшее потрясение произвела в моей душе и моя собственная бабушка.

Возвращаясь с базара, она остановилась по другую сторону карагача, близ

которого стояли мы с Сашей. Она не замечала нас, вглядываясь теряющими

зоркость глазами в ряды проплывающих лиц. И вдруг она опустила на землю

кошёлку, истово как-то выпрямилась и начала, высоко воздев руку, крестить

бойцов, миновавших её, и негромко, но твердо произносила:

- Милостивец, спаси и сохрани!

Я не стыдился, что бабушка верит в бога, а тут испытал за неё гордость: она

любит этих людей, которые шагают на вокзал и которых никто не провожает, да

и не может проводить: их родные не здесь; она чувствует, что они нуждаются в

чьём-то горячем благословении, в каких бы словах оно ни выражалось; она

желает им жизни и победы, чего им сейчас хочется больше всего на свете.

Пробраться к сосновому двухэтажному дому военного комиссариата было

трудно: на подступах к нему рокотала, громоздилась, страдала, тешилась

музыкой темноодежная толпа. Группа крупных мужчин волновалась из-за того,

что их долго не выкликают. По спецовкам и по синим очкам, привинченным к

козырькам кепок, можно было догадаться - это сталевары. Вокруг старика с

гармонью вились женщины, постукивая подборами и охая; самая удалая,

красивая, заплаканная то и дело останавливалась перед высоким мрачно-пьяным

кудряшом и частила задорным голосом:

Да разве я тебя забуду,

Когда портрет твой на стене?!

- Все и всё забывают, - повторял кудряш.

Глаза его с цыганским коричневым блеском как бы отсутствовали.

Кольцом стояли физкультурники, почти все были любимцами городской

пацанвы: Иван-пловец, лобастый добряк, называвший предметы в

уменьшительно-ласкательной форме; длинный волейболист Гога, гимнаст

Георгий с прической «ежик», центр нападения из футбольной команды

металлургов Аркаша Змейкин. Теперь не скоро увидишь, а может, и совсем не

увидишь, как Иван своим угловатым кролем торпедой проскакивает

стометровку на водной станции; как мощно «тушит» Гога, иногда сбивающий

мячом игроков; как Георгий, качаясь на кольцах, делает стойку; как Аркаша

Змейкин всаживает штуку за штукой в ворота «Строителя», «Трактора» или

«Шамотки». Мы бы пролезли между парнями, теснившимися в сенях и в

коридоре, если бы не боялись раздавить голубей. К нам подкатился один из этих

парней - мордан блондинистый.

- Что, огольцы, принесли папке выпить-закусить? Ваше дело в шляпе.

Грузовик оттаранил вашего папку на вокзал. По червонцу за бутылку. Сойдемся?

Саша не утерпел и захохотал. За Сашей и я покатился со смеху. Повиливая

боками, он обождал, пока мы просмеемся, и подступил с угрозой:

- Берите за бутылку по червонцу и хиляйте отсюда, а то в лоб замастырю.

- Ну, ты! - тоже с угрозой сказал Саша, ссутулясь и вытянув шею. Блатяга,

чистый блатяга! - Ну, ты, не тяни кота за хвост.

Тут вышел с кипой бумаг в руке сам комиссар. Мы кинулись к нему. Он

опешил от нашего предложения, но сразу смекнул, что огорчать нас не следует,

и, взглянув на Цыганёнка и Письменную и ласково притронувшись к их

головам, поблагодарил нас за патриотичность и велел крепче учиться, особенно

по физике и математике. Про голубей же сказал, что, если они потребуются для

армии, об этом будет сообщено в школы через администрацию.

Выбираясь из толпы, мы увидели, что длинный Гога, Иван-пловец,

футболист Аркаша Змейкин и гимнаст Георгий заскакивают в кузов полуторки.

Когда машина тронулась, мы запустили в воздух голубей, и физкультурники

вскинули над плечами кулаки.

Держать голубей так, как держал их я, было, по выражению бабушки,

начётисто. Пока я ловил и продавал чужаков, пока с помощью Страшного и

Цыганки выигрывал, дичь и деньги, мне было выгодно иметь голубятню.

Прибыль, которую получал, я тратил на пшеницу и коноплю. Но стоило мне

отказаться от ловли чужаков и от голубиных игр, как я почувствовал, что

расходы на корм - дело нешуточное.

Голуби - жоркие птицы, первые чревоугодники среди них - жирнюги,

ленивцы, сладострастники, сизари, засидевшиеся. Однако и среди голубей

встречаются малоежки. Тут особняком летуны: почтарь, турман, чистяк,

оренбуржец - лишь он один может взлетать и опускаться по прямой, как

жаворонок, - а также голуби, озабоченные своей красотой: дутыши, трубачи да

ещё те, кто чистоцветной масти и одарен артистической статью - пульсирует

шейкой, хохочет, принимает декоративные позы.

Хотя Страшной с Цыганкой и Цыганенок с Письменной быстро

наклевывались, забота о корме становилась для меня с каждой новой военной

неделей все более сложной, даже трудновыполнимой. Денег, выдаваемых

матерью на буфет, - я совсем не расходовал их на школьные завтраки, - не стало

хватать на покупку пшеницы; коноплю за ее кусачую цену я ещё в июне

исключил из голубиного меню. Пришлось покупать зерновую дроблёнку, затем

охвостье, после того - смесь проса с овсом, а потом - только овес. А цены всё

росли. И основным кормом для голубей стал хлеб нашей семьи, который мы

получали по карточкам. Коль голуби были мои, я старался есть поменьше, чтобы

в основном на корм им шла моя пайка. С хлеба, как и с овса, у голубей пучило

зобы, да как-то всё на сторону, и они маялись, потягиваясь вверх, словно что-то

глотали и никак не могли проглотить. Петька Крючин, жалея Страшного и

Цыганёнка, иногда приносил карман пшеницы или ржи и вытряхивал зерно

перед ними, а голубок отгонял: он считал, что они гораздо живучей самцов и

спокойно выдюжат на дрянных кормах. Когда на конный двор привозили жмых,

то Петька приглашал меня на разгрузку; за помощь старший конюх выдавал мне

целую плиту жмыха, и тогда на некоторое время у нас в семье и у голубей

наступал праздник. Для себя мы калили жмых на чугунной плите, а для них

дробили в медной ступке.

Банан За Ухом, узнав через Мирхайдара о моих затруднениях, пришел ко

мне. Голуби клевали овес, и он грустно посетовал: «Экий плевел приходится

есть такой прекрасной дичи!» - и выразил желание их купить. Банан За Ухом

работал на мельничном комбинате. Уж он-то будет кормить их отборной