направление на хвойный лес.

Летом Маша обычно отдыхала в городе. Перед каникулами мать начинала

просить для нее путевку в пионерский лагерь. При разборе заявлений всякий раз

оказывалось, что на Машу путевки не хватало. Не попала в первую смену,

мечтала о второй, затем прохладно ждала (ни к чему обольщаться), что поедет в

третью, а когда в третью не попадала, даже переставала ходить за цементный

завод на озеро, уверяя себя в том, что она обречена пропадать в городе, где

воздух прогорк от сернистого дыма, асфальтового чада и автомобильных газов.

В прошлом году повезло. Англичанка Татьяна Петровна закабалилась в

начальницы лагеря, как повторял ее муж, и взяла Машу на все лето с собой.

Маша и не подозревала, что близ Железнодольска (каких-то шестьдесят

километров) может быть потрясающая природа. По окраинам Железнодольска

холмы, покрытые свиной щетиной травы, которую и козы не дерут, кучи

металлургического шлака, утыканные верблюжьей колючкой, возвышенности,

засаженные картофелем. Пруд, который делит город на азиатскую и

европейскую половины, приятен на вид лишь в затишье. Едва осядет

взбаламученная непогодой рыжая глинистая муть, принесенная

рудопромывочным ручьем с Железного хребта, он становится зеркально-серым.

А ночью он еще ярче от пластинчатых отражений оконного света, от повторения

домен, мартенов, прокатов, от электрических вилюшек, красных плавочных

зарев, лунных дорог и звездного кипенья.

Во всем этом своя приятность. Как тут поспоришь против маминой

оправдательной правоты. Однако лагерь в горах!.. Тут просто очумляющая

красота. Другая планета! Копьистые от ельников склоны. На вершинах гольцы,

соткнувшиеся друг с дружкой лбами. А меж этих бодающихся каменьев - синие

бреши, и через них видать коршунов, облака. А в теснинах - летящие реки,

словно их выдувают реактивные трубы. А по падям - ирисы: желтые лепестки,

красные узоры. А на обдувах - неветреные ветреницы: только вокруг берез и тех

берез, что на отшибе и нетесно растут. Упадешь перед ветреницами на коленки.

Они покачиваются. Чашечки белые, пятилепестковые, схожие с цветами

шиповника, но гораздо изящней, без этих желтых тычиночных чуприн, белы,

как березовая кора, - чисто, тепло, вдобавок нежные до призрачности. А запах

такой тонко-тонкий, что аромат ландыша перед ними груб. Уходишь и

оглядываешься. Ветреницы смотрят с пригорка. И кажется, ждут, что ты

вернешься и снова будешь любоваться ими. Как ясельные дети на прогулке. Ты с

ними остановилась, поиграла, повосхищалась, и дальше они провожают тебя

привыкшими глазенками, недоумевая, почему ты уходишь, раз так они тебе

нравятся, что вроде бы ты совсем без них не можешь обходиться.

Шагая с Владькой по лесу, Маша радовалась - многое из того, к чему

привыкла в горах, попадалось и здесь: поляны золотели от купавок; по елкам

вились дедушкины кудри, белея четырехлопастными цветами; солнечные

закрайки сосняков вызвездило розовым пионом, в названье которого приятно

было слышать свое имя - марьин корень.

Но радостней всего было узнавать и различать узорчато-четкие травы:

вейник, вострец, костер, ежу, трищетинник и всякие (они все прелесть) мятлики.

Неожиданно позабавил Владька, как-то вскользь и спокойно взглядывавший

на то, что вызывало у Маши приливы душевного торжества: выяснилось, что его

ботанические познания на удивление бедны. Он даже путал липу с вязом, ели с

лиственницами, а все желтенькие цветы были у него лютиком едким или

куриной слепотой. Маша подшучивала над ним. Чтобы она отстала, Владька

заявил, что не хочет захламлять память необязательной информацией.

Зато Маша открыла для себя пихты. Она думала, что проходит мимо елей, но

ей показалась необычайной гладкость их стволов, разлапистость веток,

оперявшихся яркой свежей хвоей (на елях хвоя вроде поскромней), и то, что ни

на одной из них не висели грозди прошлогодних шишек. Она понюхала ветку.

Душистая хвойная сладостность, но не приторная, а такая, которой хочется

упиваться. Подняла шишку. Чешуйки еловых шишек когтисты, ромбовидны, а

эти круглы. Да ведь это пихты, пихты, пихты!

Владька ухмыльнулся, что она обрадовалась, обнаружив в лесу пихты. Он

одобрил пихтовый запах и обещал Маше, коль ей нравятся этакие ароматы,

выпросить у тети Натальи Федоровны сандаловый порошок, чтоб нюхала в свое

удовольствие.

Она была против того, чтобы рвать цветы: завянут, пока плывешь на

теплоходе. Но когда повернули обратно, не удержалась и наломала охапку

купавок и шла, обхватив ее левой рукой. И было приятно у щеки колыханье

упругих бубенцов, внутри которых, на самом донце, мнилось, плавает

оранжевый свет, и тешило лукавое предположение, что если бы ее сейчас

сфотографировали, то карточка бы получилась симпатичная и сам Владька

пожелал бы заполучить на память.

Переложив купавки с плеча на плечо, Маша заметила, что по руке, которой

поддерживала букет, ползет клещ. Хотела стряхнуть - не стряхивался, пальцами

снимать побрезговала. Попросила Владьку. Он вмиг побледнел, однако не медля

сорвал березовый лист и прихватил им клеща, а так как спичек у них не было - в

тлен развинтил каблуком свернутый лист.

Маша бы не испугалась, кабы Владька не побледнел да с дрожью не

растаптывал клеща. Она отшвырнула цветы и обнаружила в локтевой впадинке

два красных пятнышка. Наверняка прокусил клещ. Кожа тут нежная, потому и

прокусил. Она слыхала про его укусы. Какие-то молниеносные: раз - и не

больно. Да, да, слыхала, молниеносные.

Сказала об этом Владьке. Он обследовал ее руку. Красные пятнышки были и

на плече и на кисти. Комары нажалили. Если бы клещ прокусил, он бы впился и

присосался. Легко рассуждать, когда не по тебе полз клещ и не ты, в случае чего,

погибнешь. На твое зрение все пятнышки одинаковые, а на ее эти, в локтевой

впадинке, красней...

У Маши не было так, чтоб в несчастье она сердилась на человека, который

сочувствует ей. Владька опасается за нее, как, может быть, никто до сих пор не

опасался... нет, Татьяна Петровна... В позапрошлом июне всем классом собирали

семена карагачей. Она, Маша, стояла на лестнице, сдаивая с ветки похожие на

бумажные пистонки семена. Сдаивала, потеряла равновесие, ударилась головой

об асфальтовую дорожку. Татьяна Петровна невероятно переживала... и Владька

так же переживает. А она против него раздражается. Наверно, укусы клеща?

Энцефалитного? Но все равно не должен успокаивать. Не отличаешь пятнышко

от пятнышка - молчи.

Они почти что бежали через лес, будто их подгоняло ураганным ветром.

Первой очнулась от спешки Маша. Встала в колее проселка. Владька подумал,

что началось. Маша, едва он спросил, почему она остановилась, хмуро

наклонила голову. Молчала.

У себя в городе Владька слыхал про мальчишку, которого укусил клещ на

Сундук-горе в Башкирии. Мальчишка был словоохотлив, но, переболев,

сделался молчальником.

Владька стал допытываться, не чувствует ли она жара, есть ли мозговые

боли, нет ли тяжести в ногах. Она как закаменела. Он притронулся к ее волосам

с той же вкрадчивой вопросительностью, которая только что была в его голосе.

Маша не отвела головы. Тогда он принялся гладить ее волосы, слегка касаясь

щек, по которым они пушисто спадали, и от этого в ее облике была такая

незащищенность, что ему хотелось умереть.

Нежность была чувством, презираемым Владькой. Обходительный,

выдержанный, он взвинчивался, даже если бабушка позволяла себе чиркнуть

ладошкой по его челке. Сестра Лена - к ней он был очень привязан -

поддразнивала Владьку:

- Брат-тачка, сердитенький, разреши - причешу тебя.