— Кто же за тебя работать будет, Коля? — спрашивал Петр Абрамович.

Я говорил, что наверстаю потом, буду работать вечерами и всякую другую ерунду. Не отпустить он не мог, потому что большой спорт тогда был государственной политикой. А именно в большой спорт я тогда уже врывался. Мне было восемнадцать лет, когда я вошел в сборную команду СССР по молодежи. И Петр Абрамович отпускал. Приехав с соревнований, я с горящими глазами бросался на работу, но довольно быстро остывал и в курилках, узнав про новый итальянский фильм, искал способ улизнуть пораньше с работы, чтобы перед лекциями успеть забежать в кино.

Способ был найден. Простой и гениальный. Обычно мы оставляли верхнюю одежду в гардеробе. Но была вешалка и в лаборатории, для тех кто не жалея себя оставался работать до позднего вечера и не хотел связываться с гардеробом. Повзрослев, я сообразил, что принеся второе старенькое пальто и повесив его в лаборатории, я создам иллюзию трудового порыва, и если меня не будет рядом, то все будут думать, что я бегаю по институту и ищу дефицитную деталь для новой схемы.

Был месяц май. Дул холодный невский ветер. Я свалил с работы в три, сходил в кино, потом в техникум и, прогулявшись по Невскому в модном плаще типа «болонья», пришел домой насладиться перед сном музыкой Чарли Паркера. Когда я утопал в неге, раздался телефонный звонок.

— Коля, тебя Петр Абрамович, — сказала мама.

— Слушаю Вас, Петр Абрамович, — бодро ответил я.

— Коля, я думал ты еще в институте. Как же ты в такой холод ушел без пальто?

— Мы, мы… — замычал я, потому что не знал, что сказать.

Я покраснел от напряжения. Мне стало стыдно. Пожалуй, в первый раз.

Осенью 1961 года в свои четырнадцать лет я имел довольно жалкий вид перекормленного макаронами подростка. Мои занятия плаванием, футболом и баскетболом носили эпизодический характер и влияние на мой растущий организм и вылезающие из него руки и ноги не оказывали никакого. Генетический код, видимо, еще не проснулся или был забит и запуган образом жизни и предостерегающими возгласами каждое утро вылетающими из репродуктора: «Говорит Москва. Московское время шесть часов тридцать минут. Начинаем утреннюю гимнастику. И… переходите к водным процедурам».

В нашей семье поднимался хохот. Папа демонстративно делал упражнения, назидательно предлагаемые диктором, его передразнивала мама и все, конечно, заставляли физически развиваться меня, чтобы я рос крепким и стройным. Но, видимо, от раздражающих звуков пианино, несшихся из радиорепродуктора, у меня рос животик, и макароны откладывались складками на щеках, боках и попе.

Но больше меня беспокоили дружки из нашей шайки. Они никак не хотели отпускать меня на свободу. Подлавливали, запугивали, били. Я твердо решил от шайки отколоться. Я уже вдохнул нормальной трудовой жизни, и она мне нравилась. Теперь нужно было найти способ защиты от назойливых дружков.

Я решил драться с ними за свободу до последней кровянки и пошел в секцию бокса «Динамо». На первой же тренировке тренер Кусикьянц поставил меня в пару с пацаном-разрядником, и тот с наслаждением сломал мне нос.

В раздевалке, которая была общей для боксеров, штангистов и борцов, я столкнулся нос к носу с парнем, который приходил к отцу в гараж на Петровском острове. Он тоже был шофером и, как, оказалось, занимался в «Динамо» борьбой самбо.

Звали его Игорь Андронников. Он поволок меня показывать своему тренеру Александру Чернигину. Чернигин, низенький коренастый мужик, облаченный в куртку самбо синего цвета, посмотрел на меня и спросил, сколько раз я подтягиваюсь. Я сказал, что не знаю. «Иди, подтянись», — показал он на шведскую стенку. Я подтянулся три раза и повис.

— Мало, — сказал Чернигин, — Будешь таскать железо. Понял?

— Понял, — кивнул я, хотя ничего не понял.

Какое железо? Я и так целыми днями грузил трубы и швеллеры.

Поджидая 33-й трамвай на остановке, я разговорился с пацаном из этой секции, Серегой Клеверовым, который мне объяснил, что «Динамо» — это спортивное общество милиционеров. А милиционеров я уже тогда не любил. И решил, что пойду в другое общество. Съездил на Конюшенную площадь в «Трудовые резервы». Дмитрий Степанович Доманин сказал, чтобы я приходил на следующий год. Сейчас у него был перебор. Ремеслуха училась драться.

Через неделю я приехал в «Труд» на ул. Декабристов, д. 21. Тренировались классики, которых я помнил по фильму «Гуттаперчевый мальчик». Их тренер Дмитрий Моторин стал меня уговаривать записаться к нему в секцию. Ему очень был нужен тяж. Но мне-то он был не нужен. Приехав на другой день, я нашел тренера самбистов Александра Самойловича Массарского. На ходу он мне бросил, что запись уже закончена. Я взгрустнул и сел на ступеньках лестницы обдумать, как жить дальше. Возвращаться в «Динамо» не хотелось, идти в классику к Моторину тоже. Через несколько дней я снова приехал в «Труд» в надежде попасть к другому тренеру, но снова встретил Массарского. Он был весел и, увидев меня, снова в зале окликнул кого-то:

— Ваня, возьми к себе еще парня. Он, вроде, настырный.

Ко мне подошел Ваня, плотный дядя в такой же синей куртке, как у Чернигина, и спросил какого я года рождения и сколько я вешу.

— Ладно, приходи завтра в шесть в верхний зал.

Я обрадовался. Пошел на балкон и смотрел на их тренировку. На балконе было много пацанов. Костя Манчинский, к которому я подсел, сказал, что это мастера и что скоро на Зимнем стадионе будет первенство Ленинграда. Я пошел смотреть соревнования. Борьба мне нравилась своей ловкостью. Но когда вышел Чернигин и стал показывать приемы рукопашного боя против ножа и пистолета, я понял, что попал куда надо. Он делал короткое точное движение рукой, и пистолет, приставленный к его лбу, улетал под потолок, а злодей падал, как подкошенный сноп. Замах ножом закончился скручиванием руки и жалобным воем обидчика. После своей схватки подошел Игорь Андронников.

— Ну, куда ты пропал? — спросил он.

— Да, я в «Труд» записался.

— К Массарскому?

— Нет, к Смирнову.

— Хороший парень. На, почитай.

И он протянул мне журнал «Спортивная жизнь России» со статьей о первенстве мира по дзюдо в Париже. Тогда чемпионом мира впервые стал голландец Антон Хеесинк. На фотографии он тянул за отворот белоснежного кимоно своего японского противника. У меня от эстетического восторга зарябило в глазах. Я вырезал эту фотографию, повесил над своим столом и не мог на нее насмотреться. Я шепнул себе на ухо — буду таким, буду в Париже. И начал усердно тренироваться.

В техникуме среда и пятница были выходные, и после работы я сразу ехал на тренировки. Отцу это очень нравилось, и он отпускал меня с работы пораньше, чтобы я успел отдохнуть. Я заходил в столовую и шел пешком через мост на Театральную площадь. Верхний зал был маленький, и нас набивалось как огурцов в бочке.

Из шестнадцати мальчишек нашей группы я был едва ли не самый слабый. Не считая, конечно, легковесов, таких, как Миша Семененко и Вова Путин, которых Господь уже в шеренгах школьных уроков физкультуры поставил в строю последними.

Сначала мы кувыркались, отрабатывали технику падений, а потом технику приемов борьбы лежа. Нам не терпелось. Ну, когда против ножа и пистолета. Но Ваня, то есть Иван Леонидович Смирнов, методику обучения не нарушал и учил нас не спеша, от простого к сложному. Все равно от нагрузок у меня болела голова и тряслись ноги. Через некоторое время я решил не избегать встречи с братвой. Я еще ничего не умел, но, встретившись, повел себя уверенно и жестко, дал в нос первым.

— Ну, погоди, — услышал я затухающую угрозу.

Бои продолжались несколько месяцев. Я привык, и перестал бояться. Ни отец, ни мать ничего об этом не знали. Радовались, что их сын работает, учится, и занимается спортом. К тому времени мы уже проводили учебные схватки с самим Ваней, и случалось, что я проводил удачный прием даже ему. Он меня хвалил, а потом запускал через бедро, чтобы я не зазнавался раньше времени.