Затем она увидела гермундуров. Похоже, здесь воссоединились все три отряда — по-видимому, усадьба Бальдемара и была целью их военного похода с самого начала. Их красные одежды мелькали повсюду, они шныряли по двору группами и поодиночке, как будто их привела в движение и воодушевляла единая воля. Их грязно-желтые волосы свободно развевались на ветру, их лица блестели от пота. Некоторые из них были верхом на лошадях, косившихся на огонь диким взглядом, на конской сбруе виднелись обереги — клыки вепря. Лошади были нагружены мешками с награбленным добром, а на плечах воинов красовались роскошные меха. Некоторые подбрасывали попадавшуюся им на дворе домашнюю утварь в огонь или метали копья в охваченных паникой овец, убивая их ради забавы. Один воин тащил за волосы пойманную им рабыню. Несколько гермундуров пьяными голосами горланили военные песни, неуклюже прыгая в диком подобии танца. В отдалении группа воинов сгоняла хлыстами в одно стадо скот, угнанный со спаленных ими усадеб.

Затем сильный порыв ветра разогнал клубы густого, стелющегося по земле дыма, и Ауриана увидела Ателинду. Мать лежала навзничь на земле. Арнвульфа не было видно поблизости. Волосы Ателинды растрепались и теперь овевали ее, как тонкое шелковое покрывало. Подол ее льняного платья был разорван сверху донизу ударом меча, и обнаженные ноги матери поражали своей ослепительной белизной на фоне черной земли. Белые ноги, черная земля — эта картина часто будет всплывать в сознании Аурианы в самые неожиданные моменты ее жизни, и она будет стараться задержаться на этой картине, не позволяя памяти оживить то, что произошло вслед за этим.

Один из воинов подполз к матери на четвереньках, как крадущийся волк; затем он медленно улегся на ее оцепеневшее тело. Тошнота подкатила к горлу Аурианы, когда она поняла, что он хочет совокупиться с ней, как это делают животные. Белые ноги матери и мускулистые, смуглые ноги гермундурского воина слились вместе. Он вонзил свою плоть в ее лоно, слив свое тело с ее телом и осквернив тем самым священный храм, которым была для Аурианы ее мать.

Где были в эту минуту боги?! Святотатственный рот насильника был прижат к шее матери, и Ауриане казалось, что он высасывает кровь из нее, ворует ее силу, припав к источнику ее благородства, пьет священный эликсир, с которым к нему перейдет удача и везение предков Ателинды.

Он выпьет ее до дна, оставив только пустую оболочку и свое ядовитое семя в ней.

Ауриана начала вырываться, обезумев и ослепнув от бешенства, мысли путались у нее в голове, она ничего не соображала от охватившей ее ярости, а только цеплялась за землю и корни растений онемевшими от напряжения пальцами. Ей страстно хотелось на самом деле ослепнуть, вырвать свои глаза, ничего не видеть вокруг, погасить светильник жизни и вернуться в хаос небытия. Она ненавидела всякую слабость, даже слабость Ателинды.

Увиденная сцена произвела на нее не просто ошеломляющее впечатление, но и перевернула во многом ее мировоззрение, внушив новый взгляд на вещи. Если ее мать пала жертвой кого бы то ни было, значит, она уже изначально была жертвой. С этой минуты готовность к бою, готовность к сопротивлению и атаке преследовала Ауриану всю жизнь даже во сне.

Деций с трудом удерживал ее сильное гибкое тело, крепко сцепив руки на лодыжках Аурианы. Мало-помалу ему все же удалось снова стащить ее вниз. Девушка сразу же впала в апатию, смертельная усталость навалилась на нее, и она рухнула рядом с Децием на земляной пол. И хотя в этом уже совершенно не было никакой необходимости, он продолжал крепко держать ее.

Глаза Херты остекленели, и, казалось, ничего не видели, как будто она не желала больше прикасаться к этому миру даже взглядом. Она уставилась глазами, полными осуждения, в одну точку — на просвет в плетне, закрывавшем лаз, словно это было живое существо, ответственное за их муки и беды.

В землянке на долгое время установилось гробовое молчание. Постепенно крики наверху становились все отдаленнее, звучали все реже, пока не стало ясно, что враги отступили, схлынув, словно волна во время отлива, оставляющая за собой печальные обломки погибших в пучине кораблей. Наконец наверху воцарилось скорбное безмолвие. Только пожар продолжал громко гудеть, раздуваемый неутихающим ветром.

Ауриана заставила себя подняться и, оттолкнув Деция, который пытался было помочь ей, вылезла на поверхность.

По всему двору валялись тела убитой домашней скотины, как будто порыв ураганного ветра опрокинул разом всех животных, сбив с ног. Дом Бальдемара полыхал, как огромный факел. Ауриана споткнулась о разбитый глиняный горшок и упала рядом с распростертой на земле матерью.

Она прикрыла своим плащом обнаженные ноги Ателинды. Мать с трудом повернула голову, и ее губы дрогнули. Сердце Аурианы запрыгало в груди от радости, как будто из бездонной черной пропасти ее вновь вернули на залитый солнцем луг. Мать была жива!

Она прижалась щекой к материнской щеке и, сотрясаясь от душивших ее рыданий, простонала еле внятно:

— Я должна была прийти на помощь к тебе… Я могла спасти тебя… Я проклята!

За своей спиной девушка услышала голос Херты.

— Ауриана! — этот голос вонзился, как зазубренный ржавый клинок, в сердце Аурианы. — Не дотрагивайся до нее! Она — нечистая, ее следует очистить, совершив обряд жертвоприношения!

Ауриана обернулась. Рядом с Хертой стоял Туско, пряча лицо в ее плащ. Мальчик был цел и невредим. Что же касается Арнвульфа, то его бездыханное тельце лежало на руках бабушки. «Воин, напавший на Ателинду, — быстро сообразила Ауриана, — должно быть, прежде швырнул на землю младенца, и тот разбился насмерть».

Ауриана почти вырвала Арнвульфа из рук Херты и отвернулась в страхе, что мать увидит мертвого ребенка: «Ей не надо сейчас знать об этом, — думала Ауриана. — Пусть немного оправится сначала, придет в себя».

Она крепко прижала Арнвульфа к своей груди, как будто тепло ее тела и ее решимость могли вдохнуть жизнь в безжизненное тельце брата. Ей казалось, что мальчик спит — ведь глаза, закрытые смертью, и глаза, закрытые сном, так похожи. Но Ауриане не удалось обмануть себя. Сегодняшний день был беспощаден. Ауриана упала на колени, держа мертвого ребенка на руках, и простояла так, казалось, целую вечность — вознося беззвучные вопли ярости и мольбы к богам, умоляя, чтобы они вернули ей ее брата, ее дом, ее детство.

Она заметила, что Деций замедлил шаг, отстав немного от остальных рабов, и не спускает с нее глаз. Ей не о чем было говорить с ним. Она знала также, что за ее спиной Херта неторопливо расплетает свою косу, произнося молитву, которую обычно говорят во время обрядов, связанных со смертью человека. Но Ауриану ничего больше не трогало в этом мире. Усилием воли она попыталась дотянуться до души брата, но обнаружила на ее месте лишь пустоту.

На закате солнца, позолотившем верхушки сосен, из леса бесшумно вышли двенадцать жриц святилища Дуба, расположенного за Деревней Вепря. Эти жрицы были искусными врачевательницами и явились, чтобы узнать, кто тут есть живой, и не нуждаются ли люди в их помощи. Их лица были исполнены ужаса и жалости. Волосы жриц, которые они ни разу в жизни не подстригали, почти волочились по земле, блестели и переливались в закатных лучах солнца разными оттенками — золотистым, темно-золотым, каштановым, охристым Висящие на их поясах бронзовые подвески в форме серпов, складные ножички и шарики из горного хрусталя издавали мелодичный перезвон. Они тревожно поглядывали на Херту, многозначительно перешептываясь между собой, но не осмеливались вступать в пререкания с женщиной такого высокого ранга.

Херта с распущенными волосами стояла лицом к полыхающему пожарищу, протянув к нему ладони. Ауриана, молчаливая и безучастная, находилась тут же, погруженная в горестные думы.

Жрицы Дуба засуетились вокруг Ателинды. Труснельда, сребровласая Первая Жрица этой общины, с глазами, полными слез, склонилась над женщиной и ласковым жестом убрала волосы с ее лба.

Затем четыре жрицы осторожно подняли ее и уложили на носилки, устеленные свежей соломой. Ведуньи хотели отнести Ателинду в Святилище Дуба, где они могли бы вылечить ее целебными травами и магическими заклинаниями.