— Я тоже иду. «И многие другие сокровища Царского Села», «ящики со станции Сиверская»! Все это, как и Янтарная комната, было отправлено в Кенигсберг. Где все это? В каких тайных бункерах?
— Побуду еще здесь, — говорю я. — Идемте. Провожу.
— Никого, слышите, никого не впускайте к себе! — строго внушает мне Василий Митрофанович. — Хоть знакомого, хоть кого. Хорошо?
— Хорошо. До свидания!
Дождь. Серый блестящий асфальт. Красные, тускло блестящие черепичные крыши. Сырой, горько пахнущий палыми листьями воздух. «Ямщи-ик, не гони-и лошадей-ей…» Вот с того огромного каштана, по толстенному суку, ничего не стоило перебраться на подоконник окна мансарды, где была Литкина комната. Когда они уезжали в Ригу, то все вещи и рояль увезли, а стеклянные «звуковые» чашечки забыли. «Сходи в дом, попроси, пожалуйста, у новых жильцов и пришли мне стекляшки: звук без них не тот». Я сходил, попросил, и мне их отдали, но я не отослал это тяжелое литое стекло в Ригу, а с приятелем Валентином Бурлаковым расстрелял из парабеллума в дальнем глухом углу парка Макса Ашмана, любимом месте отдыха кенигсбержцев, где был великолепный, весь в цветущих ирисах пруд и «Вальдшлосхен» — маленький, таинственный замок, в котором, кроме привидений, никто не жил, ныне — груда камней, заросших бурьяном и заваленных каким-то гниющим хламом, однако какое это имеет отношение к Янтарной комнате?
Возвращаюсь к себе, раскладываю на столе папки. «Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них…» Я хорошо знаю эту «Заповедь» Редьярда Киплинга, эти, будто литые, строки, наверно, помогали Георгу Штайну, укрепляли его дух…
В дверь стучат. Что же это я, кажется, и дверь на ключ не закрыл?
— Минуту! — Сгребаю папки, накрываю их газетой.
Дверь открывается, и в комнату входит сутулый, бородатый мужчина. Весь какой-то дико волосатый, у него длинные сырые волосы и густая, рыжеватая, колечками борода до самых глаз.
— Извините, что побеспокоил. Это вы ведь, кажется, занимаетесь поисками Янтарной комнаты и прочих ценностей? — Глаза вошедшего шарят по столу, газете, которой прикрыты папки. М-м-м, как же это я так? Один из листков, с черным орлом в левом углу и надписью «Секретно!», остался лежать на столе. — У меня к вам есть небольшое дело… — Я киваю: слушаю. — Видите ли, я увлекаюсь собирательством, понимаете, да? В свободное время езжу по области и ищу, ищу, вы ведь знаете, когда немцы уезжали, то они многое закапывали в землю. — Задумывается, оглядывается. Что-то мне этот тип не очень нравится. Что он все шарит своими глазками? Какой-то неприятный тип, этот «свободный искатель». Я кашляю, как бы поторапливая неожиданного пришельца, и мужчина, подойдя к самому столу, говорит:
— А это что у вас «Обербургомистр Кенигсберга господин Вилль»? — это он прочитал гриф документа. — О чем это, а? — Я молчу, и мужчина продолжает:
— Так вот, я ищу и кое-что нахожу. И, знаете, я хотел бы узнать, если я найду нечто интересное, ценное, я могу рассчитывать на вознаграждение? И в каких суммах…
— Вы что-то уже нашли?
— Конечно. Например, кожаный, обшитый металлическими бляхами панцирь… Редчайшая, скажу вам, вещь. Хотите взглянуть? — Мужчина роется в карманах куртки и достает тяжелую, видно бронзовую, позеленевшую, выпуклую, со сложным рисунком бляху.
— Таких было на панцире шесть штук. Три серебряные и три вот такие, бронзовые. Возьмите.
— А где остальные?
— Я вам покажу то место, если получу пять тысяч рублей, — говорит мой странный посетитель. — Нет-нет, вы мне сейчас ничего не говорите, и я вам больше ничего не скажу, я вам позвоню, хорошо? До свидания.
Да-да, до свидания! Убираю документы в ящик, смотрю на часы: мне ведь еще в Юдиттен надо съездить, в кирху, где сегодня произойдет какое-то торжество. Так, я ничего не забыл? Окна закрыты, дверь; включена сигнализация… Мелкий, холодный дождь, пустынные улицы. «Ямщик, не гони лошадей…» Одно из свиданий, где-то в середине декабря сорок пятого года, было мне назначено Литой «под Мадонной» кирхи Юдиттен. В двенадцать ночи. Господи, явно у моей хорошенькой подружки были «не все дома», а у меня? Ведь я отправился на то свидание: двери кирхи были всегда открыты, и днем и ночью, туда свозили умерших от голода и холода горожан. В высоких окнах теплился свет, слышались шорохи, голоса, хриплые, простуженные вздохи небольшого, покалеченного во время войны органа.
Но вот и окраина города, бывший район Юдиттен. Парк. Крутой поворот, массивные, сложенные из огромных валунов стены кирхи. Собственно говоря, кирхи никакой нет, есть лишь вот эти осыпающиеся стены, обломок, как огромный черный клык, башни и груды кирпича и камней возле стен.
Ветер шумит в голых кронах деревьев. Пустынность, заброшенность. Высокий мужчина в черной длинной рясе идет навстречу, придерживает пальцами массивный крест на цепочке. У него зеленоватое нервное лицо, небольшая бородка, длинные волосы. Это отец Анатолий, священник будущей православной церкви, которая должна, непонятно каким духом, возникнуть вот в этих мрачных стенах.
Иду следом за ним. В одном из углов кирхи грудится жалкая кучка пожилых мужчин и старушек. Звучат слова, обращенные к богу. Слова надежды, что настанет день, и силой веры, силой духа тут будет воздвигнут храм. Он будет таким, каким был когда-то: с крутой черепичной крышей и башней, на которой засверкает видный отовсюду крест.
Отец Анатолий вкладывает в отверстие в стене металлический ящичек с закладными документами, закрывает его камнем, и кто-то из прихожан заделывает щели цементным раствором. Священник снимает рясу. Надевает попачканную известкой куртку и брезентовые рукавицы. Небольшая суета. Слышен чей-то голос: «Сонечка, бери носилки». Мрачный бородач в зимней шапке, надвинутой на самые глаза, ударяет ломом. Гулко разносится стук камней, падающих в носилки. Женщины несут булыжники, прижимая их к себе, как младенцев. Этими-то вот силами отец Анатолий намерен восстановить огромное здание?! В центре города, на том месте, где когда-то стоял Королевский замок, уже много лет возвышается огромный бетонный куб будущего Дома Советов, прозванного в городе «Бункером Советов». На стройку отпущены миллионы. Есть все — необходимые материалы, техника, люди, но что-то конца-краю не видно стройке, а тут? Вся строительная сила — вот эти старики и старухи? И вера? Сила их духа? Но может ли сила духа заменить бульдозер, трактор и подъемный кран? Фантасмагория какая-то…
…Бандик, подлец ты этакий, опять обмочил ножку кресла? Габка, а ты куда смотрела? — Мои маленькие глупые собаки, таксы, рыженький, поджарый внук и толстая, с седой мордой бабка виновато глядят в мои глаза. — Ну-ка, марш в сад! — Устраиваюсь в кресле, разглядываю бронзовую штуковину, которую мне оставил гробокопатель, да, пожалуй, не врет, но что с этим кожаным панцирем? Где он? Цел ли? Или уже разрезан на куски и серебро продано? Да, это бронза. Какая прекрасная работа… Врет? А если не врет, и там, в замке «Бальга», действительно в одной из безвестных древних могил лежат в полном боевом одеянии тела воинов? Позвонит ли этот человек еще? И если позвонит, что я ему скажу? Где бы добыть пять тысяч… но об этом потом, сейчас же меня интересует Альфред Роде… Его жизнь, пребывание в Кенигсберге и таинственная смерть сразу после того, как он якобы сказал профессору Андрею Яковлевичу Брюсову, сотруднику самой первой, в сорок пятом году, экспедиции по розыску наших сокровищ, похищенных немцами: «Я знаю, где находится Янтарная комната. Я вам покажу, где надо искать». Удивительно, что-то сходное есть в этой фразе с фразой Георга Штайна, произнесенной им незадолго до смерти по телефону графине Марион Дёнхофф.
Янтарная комната… Это янтарное чудо я видел мальчиком несколько раз перед самой войной, то было обычное для ленинградцев развлечение: поездки на гатчинские Царские пруды в Петергоф, к утреннему часу открытия фонтанов и конечно же на самый главный фонтан — «Самсон, раздирающий пасть льву» (моя сестра Женька обычно говорила мне: «Кажется, он все же порвал пасть льву, поедем-ка в воскресенье, посмотрим, а?»), и в Царское Село, в Екатерининский дворец, в Янтарную комнату.
Думаю, прежде чем мы вернемся к архиву Штайна, Альфреду Роде и нашим поисковым делам, не мешало бы вновь побывать там, в мирных довоенных днях, когда по серебристой глади «царских» прудов скользили лодки, огромный столб воды бил из страшно разинутой пасти еще подлинного, а не замененного льва, а в прикрытые шторами окна Екатерининского дворца, в Янтарную комнату, вливались потоки золотистого, будто медвяного света, и вся комната, а вернее — зал, была золотистой, словно и сам воздух, наполнивший ее, был янтарным.