В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи —

разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание.

Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на

спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил

кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно,

проскочили...

...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика.

Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему

уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и

другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на

лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим

и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая

прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы —

раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

— Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей

дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...

В палатку вошёл хирург:

— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

— Я не буду, доктор... Капитан живой?

— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там...

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу

похож...

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно

за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в

стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в

госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в

городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут —

на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези

разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники —

крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали,

как он...

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей:

низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван,

трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы

действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая

голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей

на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и

лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой

«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была

чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских

шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и

сердито крикнул:

— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что

трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А

товарищи посмеялись над ним:

— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков

сердито ворчал:

— Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю

роту демаскируешь... Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт

на нашу голову...

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он

вымещал на ни в чём не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью,

неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой

роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами

боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под

стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо,

вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не

помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха — не в

те руки...

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид

лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с

сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.

— Ну погоди, противная тварь, — сквозь зубы ругался Сидоренков, — я

из тебя чёртов дух вышибу...

И чуть какая заминка — кнутом стегнёт.

Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:

— Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт,

а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...

— Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...

А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не

дёргает понапрасну, она тянет хорошо.

...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги

Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом.

И вот застрянет какая-нибудь повозка — хоть трактором тяни. Подпрягут

Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими

буйволиными ногами и вытянет.

Только кнут ей в это время не показывай — заартачится. А так вот, с

добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает,

что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.

— Видишь, какая у тебя золотая коняга, — говорили Сидоренкову его

товарищи, — не надо и тягача.

— Она себе на уме, — не сдавался Сидоренков. — Как захочет — гору

своротит, а не захочет — хоть убей.

— А ты с ней поласковее.

— Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?

Упрямый был мужик. Если невзлюбит — конец.

Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для

него.

Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на

ночёвку в деревне Чернушки.

Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что «немка» тянет его к

одному двору с покосившимися воротами. Взглянул — изба вроде ничего и двор

хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеверок чует, —

подумал он, — хитрая скотина...»

Подъезжает к воротам и бодро кричит:

— Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!

А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное

место.

Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.

В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет

десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом

вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:

— Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!

Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую

голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует

в бархатные вздрагивающие ноздри:

— Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...

Сидоренков ничего не понимал и рассердился.

— Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это

«немка», — и дёрнул вожжами.

Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно,

радостно крича на ходу: