Незаметно косится Андрей Гаврилович на водителя. Лысак сидит твердо, уверенно, как

император на троне. Густой чуб, серый от пыли, тяжело спадает на узкий лоб, из-под крутых

надбровных дуг, густо заросших лохматыми волосами, не мигая смотрят вперед холодные серые

глаза, губы тонкие, крепко сжатые, на подбородке блестит вьющаяся поросль. Что-то медвежье,

дикое просматривается в увальне Лысаке. И может быть, это нравится Качуренко,

свидетельствует о необычайной силе и потенциальных возможностях водителя.

— Уехала наша мама…

— Уехала… — без энтузиазма раскрывает губы Лысак.

Качуренко в душе улыбается — не любит Павло женщин, уже не мальчик, в парнях ходит, с

Аглаей Михайловной они так и не нашли общего языка, все бросал на нее недобрые взгляды;

может, потому, что и она не воспринимала его глубоко замаскированные то ли дикость, то ли

обычное хамство.

— Как-то ей там будет… — проговорил Качуренко.

— А как? — ощетинился вдруг Лысак. — Не пропадет. Не дадут скучать. Во всяком случае,

не переживет того, что нам с вами придется.

— Это да, — вздохнул Качуренко. — Нам придется… Ты, Павло, все-таки молодец. Молодец,

что не женился. Душа спокойна.

Лысак бросает на Качуренко насмешливый взгляд, советует:

— Вы тоже не очень-то убивайтесь.

— Это почему же?

— Знаем их…

Качуренко вдруг становится весело.

— Сердитый ты на женский пол. С чего бы?

— Знали бы вы их, не очень-то восторгались бы.

— На что-то намекаешь?

Лысак крепко стискивает губы. Колеблется — говорить или промолчать?

— Мое дело телячье, — выдавливает наконец. — Дети родителям не судьи.

В этих словах уже прозвучало что-то загадочное. Качуренко сурово посмотрел на водителя:

— Что хочешь этим сказать?

— А ничего. Оправдываю свою холостуху — только и всего.

Дорогу переходила воинская часть. Возможно, кто и не заметил бы, но опытный Качуренко

сразу увидел: из боя выходила часть голодная, уставшая и сердитая. Высунулся из кабины, а тут

уже и капитан подступает. Небрежно козырнул, глаза острые, на лице суровая решительность,

неумолимость.

— Документы!

Качуренко не торопясь достал свое удостоверение. Капитан внимательно рассмотрел, сверил

фото с оригиналом.

— Попутчик?

— Водитель райисполкома.

— Почему не в армии?

— Имеет особое задание.

— Ясно.

По-хозяйски топал капитан вокруг машины, тут и другие офицеры подходили, майор в

пенсне, военврач сразу же загорелся:

— На ловца и зверь…

Капитан остро посмотрел на Качуренко.

— Что ж, товарищ председатель, как ни досадно, но придется…

Павло Лысак уже понял, к чему идет дело, стоял сбоку, нахально скалил зубы.

— Но ведь машина не подлежит реквизированию… — сказал Качуренко.

— Война все спишет, уважаемый! — вскрикнул майор-медик. — У нас вон сколько раненых,

надо в первую очередь тяжелых спасти.

По дороге ехали обычные крестьянские подводы. Явно мобилизованные, так как погоняли

лошадей не колхозные погонщики, а солдаты, на возах сидели и лежали бинтованные-

перебинтованные раненые. Глянул на них Андрей Гаврилович — где уж тут перечить. Жаль

только, домой далековато, уже вечер близится, а впереди еще километров двадцать. И дома

ждут…

— Ну что ж, — сказал он. — Раз такое дело… Передавай, Павло, таратайку.

Павло Лысак не возражал. Он никогда и никому из старших не возражал. Только еще

загадочнее скалил зубы.

— Пусть берут. Недалеко уедут. Кому передавать?

Сразу же нашелся какой-то водитель, решительно приступил к машине, заглянул под капот,

взял ключи из рук Павла. Уселся на сиденье, стал заводить. Крутил-крутил — машина мертвая.

Подошли еще несколько знатоков водительского дела — никому драндулет Лысака не

подчинился.

— Придется одалживать вашего водителя, — сказал капитан.

— Но он же не приписан к вашему подразделению, — возразил Качуренко.

— Подвезет к ближайшему эвакогоспиталю, и отпустим.

Качуренко не нашелся что ответить, посмотрел на Павла.

— Ерунда все это! — взорвался Лысак. — Вы загляните в бак. Там горючего на пять

километров.

Махнули и капитан и майор на случайный транспорт рукой и пошли вслед за растянутой

колонной — она уже входила в предвечерние сумерки, таяла в полях.

Минут десять Качуренко и Лысак молча курили. Мимо них прошли усталые бойцы, проплыли

подводы с ранеными. Было ясно: выходили бойцы из трудных боев. Но почему выходили, почему

не стояли на рубеже? Качуренко не догадался расспросить капитана. Но сказал бы тот правду?

— Что делать будем? — поднял глаза на водителя.

— Поедем потихоньку.

Лысак привычно согнулся на сиденье, что-то подкрутил, что-то подвинтил, кулаком стукнул

по щитку, велел Качуренко подержать в определенном положении рычаг, а сам схватил

металлическую ручку, вставил в гнездо, с силой крутанул, раз, второй, пятый, десятый, чихнуло,

заурчало, машину окутало дымом, и мотор заработал. Минуту спустя они качались на ухабистой

дороге.

— Мудрецы, — иронизировал Лысак, — знатоки техники! Да еще не нашелся на свете такой

водитель, который перехитрил бы Павла Лысака!

— Как же она тебя слушается? — удивился Андрей Гаврилович.

— А тут все напрямую. Все гениальное — простецкое, так, кажется, в ученых книжках

пишут?

— Почему же ты не показал?

— Кому? Тем?

— А горючего хватит домой дотянуть?

— Хватит. Землю по экватору можно объехать, если с головой…

До самого района они не обмолвились ни словом. Как-то незаметно, но внезапно наступил

вечер. Фары не работали. Павло вел машину осторожно. Качуренко размышлял: правильно ли

они повели себя? Безусловно, Павло Лысак знал свое — спасать машину, очень нужную для их

дела. Но ведь раненые… Шевелилась в груди черная неприязнь и к Павлу, и к самому себе.

III

На Калинов наползала громовая туча.

Перед самым заходом солнца немного прояснилось, узкая полоска неба, похожая на

гигантскую саблю, постепенно словно нагревалась в невидимом горниле, из серо-зеленоватой

становилась лазурной, затем зарозовела, закраснела и огнисто запылала. Но сразу же и

почернела, померкла, ветер остервенело набросился из-за горизонта на затаившийся в тревоге

поселок.

— Будет гроза, — степенно сказал районный прокурор Исидор Зотович, обладавший

красноречивой фамилией — Голова. Стоял у окна, закрывая половину его широкой спиной.

Он был высокий, широкоплечий, круглолицый. И почти без шеи. Руки короткие, но такие

мускулистые, что, говорили люди, тремя пальцами гвоздик сгибал в кольцо. Одевался в

соответствии с тогдашней модой: на плечах просторный суконный пиджак с большими

накладными карманами по бокам и на груди, с плотным стоячим воротником, нарочно узеньким,

чтобы придать видимость, будто у прокурора тоже, как и у всех, есть шея; штаны широкие,

трубой, поэтому на коленях никогда не появлялись пузыри, а на подколенье гармошка; на ноги

ежедневно — независимо от погоды или времени года — натягивал Исидор Зотович массивные,

из выделанной кожи быка-трехлетка сапоги с ровными голенищами и каблуками, надежно

окованными сталью подков. Величественным и монументальным выглядел прокурор Голова, а

если еще принять во внимание выражение его лица, можно сразу догадаться, почему с Исидором

Зотовичем не очень любили разговаривать или встречаться некоторые люди.

Сообщив о наступлении грозы, прокурор обернулся к присутствующим. Те рассаживались

кто где мог — на стульях, на диване, глядя на силуэт прокурора, темневший на фоне пылающего

неба. Неприветливое, хмурое помещение, в котором собралось немало людей, еще недавно было

кабинетом председателя районного исполнительного комитета Андрея Гавриловича Качуренко.