задрипанный, а уж видишь что поет? Немцы его старшим в больнице сделали, поэтому ему уж

все можно… Девушке, стыд потеряв, предлагает такое, что я ему в глаза бы плюнула…

Платонида поняла, в какое положение попала племянница, но Параска не знала, что это еще

не вся беда, поджидавшая ее дитя. Когда услышала от сестры подробности разговора с Чалапко,

готова была проклясть все на свете.

Платонида одернула сестру:

— Помолчи, сестра. Лучше подумаем, как нам быть… Я считаю, что и Килинке, и Спартаку

надо быстрее… исчезать…

У Ярчучки даже плечи содрогнулись, торчком стала на них серая жакетка, ну как есть

шерсть на собаке, когда та сильно взъярится:

— Это как же исчезнуть? Ну, сестра, хоть ты и старше меня, но я слушать тебя не буду… Да

ты что? Чтобы я свое дитя да с глаз долой? Не было такого и не будет. Посажу в хате рядом с

собой, заверну в старье, вымажу морду сажей, никакой черт не позарится, пускай сидит…

Платонида словно и не принадлежала к роду Вовка, единственная среди сестер была

рассудительной и спокойной, умела любую горячку остудить.

— К Присе отошлем… Пусть пока пересидят…

Теперь Параска Ярчучка послушала сестру.

— У тебя голова поповская, сестра! — призналась она.

XV

Как и десятки других поселков, Калинов окружен той неброской красотой, в которую надо

всматриваться да всматриваться, чтобы ее увидеть. Нет ни в самом поселке, ни вблизи него

каких-либо див, которые бы разнесли о нем славу не то что на весь мир, а хотя бы на всю

область.

И все же Калинов по-своему очень красивое и даже неповторимое селение. Взять уж одно

то, что все оно утопает в садах, а на улицах красуются высоченные, местами уже и усыхающие

осокори и липы, много здесь рябины, растет жимолость.

Больше всего ее было за поселком, там, где протекает, вернее, протекала в давние времена

речушка, чье название даже на карты не наносят, а саму речушку если и замечают, то только

корысти ради. Когда-то, еще до революции, приметил в долине среди густых зарослей калины и

камыша глубокую заводь предок Чалапко да и поставил запруду, рядом возвел постройку,

приделал к ней лапчатое колесо, оно завертелось, закрутился вал, завертелись каменные

жернова, заработала мельница. Пруд каждой весной заполнялся водой, расширялся, над прудом

выбрасывали ветки вербы, разрастались, сплеталась в густой-густой клубок вербовая защита,

удерживала землю от оползней, сохраняла воду, как в гигантском казане, летом давала

приятную прохладу, зимой обессиливала ярость северных ветров, была надежным кровом сотням

и тысячам птиц. Рядом с вербой клонилась в воду, красовалась в долинах и на холмах красная

калина, а на калине весной было столько соловьев, что, когда вечерней порой начинали свои

птичьи хоры, за ними не слышно было ни лягушачьего кваканья, ни колокола церковного, ни

голосов людских. Всю, всю окружающую природу заполняли соловьи в такие ночи и вечера. И

говорят старые люди, что в давние годы весной отбоя не было в Калинове от гостей, ехали из

Киева, ехали из Москвы и даже из самого Петербурга богатые купцы, ставили возле водяной

мельницы уютные шалаши и там ночевали. Случалось, притащит с собой купчина целый кошель

еды да бутылок с вином и водкой, но, очарованный соловейками, забывает в него заглянуть.

Соловьиным лучше было бы назвать поселок, а его назвали калиновым.

Правда, в то время, когда в Чалапковщину пришел Ванько Ткачик, эта местность уже имела

далеко не тот сказочный вид, о котором слагались легенды. Мельницы не было, даже следа от

нее не осталось, хотя запруда, неизвестно только, старая или уже новая, преграждала в низине

русло, через которое могла вытечь вся вода, вся животворная влага из калиновского пруда. Но

без пруда Калинов перестал бы быть Калиновом.

Ничем особенным калиновский пруд не отличался, хотя и назывался достаточно пышно —

Чалапковым плесом, — но самого плеса отсюда, где сидел Ванько Ткачик, сейчас не было видно,

среди густого аира и камыша неясно просматривалось только плотно закрытое круглыми

листьями, бледно-розовыми и желтыми цветами кувшинок озеро, очень напоминающее днище

гигантского блюда, украшенного мозаичным разноцветьем. Немного дальше — вербы, на сухих

холмах жимолость, одичавшая сирень, плелась ежевика, клонилась к земле тяжелыми гроздьями

калина, с ней соревновалась рябина — кто кого краснее, а возле них шумела бузина, рос жостер

и лопух, крапива выше конопли, хоть трепли из нее волокна, тки полотно и шей штаны хлопцам-

разбойникам; хмель вился с дерева на дерево, боярышник, как еж, выставлял во все стороны

колючки, дразнился: вот мои красные ягодки, а попробуй-ка возьми.

Это здесь калиновские бабки-знахарки веками собирали целебные травы. Алтей и адонис,

болиголов и зверобой, еще прозванный заячьей кровушкой, валериана и донник, или же буркун

по-калиновски, золототысячник и лилея, гусиные лапки и папоротник — да всех и не счесть.

Теперь, правда, бабки травы почти и не собирали, только школьники по заданию пионерской

организации выискивали корешки валерианы, обрывали ягоды жостера и боярышника, да еще

Параска Ярчучка, упрямо не признававшая ни врачей, ни аптеки, с ранней весны до поздней

осени запасалась здесь зельем, зная, от какой болезни какая травка, ягода, корень, настойка

коры.

Ванько Ткачик словно впервые оказался с глазу на глаз с природой Чалапкова плеса.

Школьником приходил сюда за рябиной — уж очень красива; подростком однажды весной,

ощутив непонятную тревогу в сердце, искал покоя в зарослях сирени, ломал ее беспощадно,

приносил на свою улицу целые охапки, к радости девчат, тем самым немного приглушая

душевный стон, но еще больше хмелел от непонятности желаний и устремлений. Когда же

повзрослел, как ни странно, забыл сюда дорогу, несмотря на то что не раз слышал от дотошных

историков родного поселка самые невероятные легенды, связанные с Чалапковым плесом как в

прошлом, так и теперь.

Зато Спартак Рыдаев знал здесь каждый кустик, каждое деревце, а главное, тайные места, в

которых можно было спрятать, как он утверждал, целую дивизию. За свои беспокойные

школьные годы, играя в партизан, облазил с хлопцами все чуть заметные стежки, исследовал

лощины и пещеры, нашел самые густые заросли, в которых можно было прятаться не только в

летнюю пору, когда все зеленеет и кустится, а даже зимой, когда и деревья и кусты все голые.

Разбитый, обессиленный Ванько Ткачик понуро плелся за Спартаком, а тот молча вел его

дальше от поселка, туда, откуда вытекает калиновская речушка и начинается холм. Склоны его

густо изрезаны неглубокими оврагами, которые каждой весной после дождей и ливней оползают,

угрожают завалить низину, но поток выносит песчаную пульпу на равнину, насыпает возле

Калинова настоящую подвижную дюну, из которой иногда строительная организация берет

отборный зернистый песок.

В неглубоком ущелье, в том месте, где начинается холм, и пристроил Спартак Ивана Ткачика

на дневку. Стежкой, которую может заметить только человек, обладающий звериным нюхом и

орлиным зрением, провел его на склон, показал густые кусты боярышника, в глубь которых

можно было попасть только ползком, согнувшись в три погибели. Здесь было и просторно, и

красиво, можно сколько угодно отлеживаться на травяной постели, даже укрыться от дождя в

почти незаметной пещерке.

Терпко пахли запоздалые цветы, пахли дикие груши и дикие яблоки, калина и боярышник,

но Ткачику все это перебивал острый запах больницы. Он не воспринимал ничего из

окружающего его здесь, в Чалапковой леваде, был безразличен ко всему, что происходило в

поселке и вообще в мире. Помнил одно: теперь он одинокий, остался без матери. Все