человечество для него теперь ассоциировалось с мальчиком, по сути, чужим ему и далеким,

молчаливым сорвиголовой, с которым роднили его комсомол и непонятная Кармен, которая

передала Ванька, велела беречь как зеницу ока. Как же его фамилия? Ах, Рыдаев! И откуда она

взялась такая в тихом Калинове? Испокон веков здесь не было Рыдаевых. Каких только не

встречалось фамилий: Гарбузы, Ярчуки, Чалапки, Сомы и Караси, — наверное, не было в лесу

такого зверя, не летало птицы, не росло на огородах таких овощей, а в воде не плавало рыбы,

которые не имели бы в Калинове своих родственников…

Вспомнил наконец биографию Спартака, тот так старательно рассказывал ее, когда вступал

в комсомол. Отец у него военный, командир, служил где-то на границе. Поскольку школы вблизи

заставы не было, приходилось Спартаку жить у калиновской бабушки… Здесь и война застала.

— Твои родные на границе? — не скоро обратился к своему проводнику Ткачик.

Спартак очень обрадовался, что старший товарищ заговорил с ним, давно уже хотелось

поговорить.

— Папаня на границе, маманя в бегах, вместе не живут…

Этого Ткачик не знал. Даже подумать о таком не мог. В Калинове так не принято, чтобы

папаня жил в одном месте, а маманя — в бегах. Тут твердо придерживались великого закона

матриархата — в хате маманя, а папаня крепко привязан если не к мамане, то хотя бы к хате,

ему бежать некуда. Люди засмеяли бы такую семью, потому что в Калинове пока еще считали:

живи, раз женился, видели глаза, что покупали.

— Почему в бегах? — удивился Ткачик.

— Жили на заставе, пока мне не надо было в школу, а потом маманя решила: меня к бабе

Платониде. Я — в Калинов, а они остались. А что уж там было дальше, не знаю, только удрала

маманя с папаниным заместителем, а куда — неизвестно. А папаня и до сих пор служит…

Спартак сразу же замолчал, нахмурился, глубокая морщина легла на широкий лоб.

— Он такой, что живым не сдался бы… На пограничников первых…

— Отец в каком звании?

— Капитан. Из рядовых вырастал. Сначала в авиации служил, а уж потом…

— Родом откуда?

— Далекий. Из Томска, сибиряк. Там все такие…

— Хороший?

— Ого! Правильный папаня. Я ни в чем его не виню. И маманю тоже…

Ткачик постепенно разговорился.

— А как он с мамой встретился?

— Она работала в курсантской столовой. А папаня на средний комсостав учился, там и

познакомились. А уж когда папаню на заставу послали, ей не понравилось — безлюдье, страшно,

все время тревожно. Я помню, просила папаню: куда хочешь поедем, будь хоть дворником, лишь

бы подальше от границы.

— А отец что?

— Ну что? Он — Рыдаев. Ого, если бы мне вырасти таким! Кремень, а не папаня. На его

счету этих нарушителей… трижды ранили, а он вылечится и на заставу. Орден у него… Папаня

правильный. Думал: закончу школу — пойду на заставу. Это у меня наследственное…

— А если не потянешь?

— Потяну. Я специальную гимнастику ежедневно делаю, и папаня мне все секретные

приемы показал. Каждое лето я жил на заставе, этим летом тоже собирался, ждал вызова от

отца, а тут началось. Папаня до сих пор не откликнулся…

На этом разговор прекратился. Ткачик, определившись, как говорят, на местности и одобрив

выбранный Спартаком тайник, начал устраиваться на дневание, а Спартак заспешил домой.

— Вечером приду, трижды свистну. Дважды подряд и после паузы — еще раз.

Уже совсем рассвело, солнце светило за черной стеной облаков, разгулялся тихий погожий

день.

Грустно, одиноко стало Ваньку без Спартака. Хотя и производил впечатление рассказ

парня — столько любви и восхищения было в каждом слове об отце, — но Ванько недолго думал

об этом. Все его мысли были о матери. В воображении стояло ее мертвое лицо. Припал губами к

восковому челу, а оно было необычное, холодное. Не мог поверить, что окостеневшее тело еще

вчера было его мамой, доброй и ласковой Мариной Ткачик, женщиной с такими удивительно

мягкими и всегда теплыми руками, которые всю жизнь пахли свежевыпеченным хлебом и парным

молоком.

Он вытянулся во весь рост под калиновым кустом на осенней пожелтевшей траве,

пахнувшей тленом земле, закрыл глаза и приказал себе уснуть. Черт с ними, с фашистами, не

было уже сил за эти самые длинные дни жить тревогой каждую минуту, во сне и наяву,

надрываться сердцем, ждать неведомого. Теперь было ясно — пришли. Что же, тем хуже для них.

Он, Иван Ткачик, не собирался кланяться им, у него на боку куцый карабин с полинявшим

прикладом, а глаз у Ткачика точный, рука не дрогнет. Вот только выспаться нужно…

Но завертелась вдруг земля, закружилось небо, солнце укололо колючими лучами — ой нет,

ой не уснет Иван Ткачик сегодня. Нет такого сна на свете, который поборол бы его.

Он, как ужаленный, вскакивает на ноги, поняв, что идти ему некуда, со стоном садится на

землю, обхватывает голову руками, раскачивается, как маятник, из стороны в сторону, шепчет

шершавыми опухшими губами: «Мама!»

«Мама! Мама! Мамочка!» — и зарыдал.

Когда проснулся, солнце преодолело уже полнеба и клонилось к закату. Был прекрасный

сентябрьский день, а у него сразу же екнуло сердце: в Калинове немцы. И в тот же миг услышал

незнакомый гул машин.

Осторожно раздвигая кусты, Ткачик выбрался на пригорок и увидел словно нарисованный

Чалапков плес. Сразу же за плесом лежала дорога, тянулась через неширокую запруду,

обсаженную похожими на веники вербами, — каждой весной их обрезали по макушку; за

запрудой яснели под солнцем далекие огороды и сенокосы, а за ними — даль. В эту даль вилась

грейдерная дорога, местами забутованная серым камнем, — собирались вскоре заасфальтировать

эту дорогу и таким образом приблизить районный центр ко всему цивилизованному миру.

По запруде продвигались чужие танки. Ткачик еще никогда не встречал их, но узнал

сразу — видел такие в кинохронике. Неизвестно, сколько их уже проползло, но те, которые

попались на глаза, Иван несколько раз пересчитал. Ночью выползет из своего тайника,

проберется полем к лесу, придет в партизанский отряд — будет чем похвалиться.

Танки прошли, их было всего восемь, за ними прошел еще десяток крытых брезентом

грузовиков, затем только отдельные машины, грузовые и легковые, катили то из Калинова, то в

Калинов, и он догадался, что оккупанты уже освоились, чувствовали себя как дома, мотались

туда-сюда, забыв об осторожности.

Возле запруды, по обе стороны дороги, на крутом холме толпились высокие березы,

тянулись в небо острыми, местами уже усохшими верхушками, рядом с вербами густо зеленели

приземистые липы — это было городское кладбище. Именно там, под липами и березами, под

красной калиной и пахучей сиренью, лежит его мама.

В мыслях оказался Ванько Ткачик возле могилы отца. В детстве часто приходил сюда с

мамой, сажали цветы, обкладывали могилу дерном, подкрашивали дубовый обелиск с

металлической звездочкой вверху. «Председатель комбеда», — читал по буквам Ванько и никак

не мог понять, что означали эти слова, а расспрашивать мать не решался, так как не раз она ему

объясняла: отец сам бедным был, за бедноту и голову положил.

Слезы уже не душили, скорбь его застыла, а мысль напряженно работала. Может быть, и

лучше, что они лежат рядом, что все беды и несчастья остались для них позади, еще кто знает,

как сложилась бы судьба мамы при оккупации — мордовали бы, пытали, от них спасения

хорошим людям ждать не приходится… Но пусть не надеются, пусть не ждут от Ивана Ткачика

пощады, будет им от него и от таких, как он, справедливая кара, придет расплата за все муки и

горе, за смерть и слезы матерей…

XVI

Обещал Спартак Ткачику наведаться под вечер, рассказать обо всем, что делается в