Фокус на индивидуальных правах — это в основном американская и западноевропейская идея, утверждали лидеры ААО. По их мнению, необходима была более широкая декларация, признающая, что стандарты и ценности могут меняться от страны к стране и от культуры к культуре и что нет никакой возможности для качественного сравнения разных культур.
Отличаясь по своему проявлению у разных народов, идеи хорошего и плохого, добра и зла можно обнаружить в каждом обществе То, что является правами человека в одной группе, может оказаться антисоциальным у других народов или у тех же самых народов в различные периоды их истории. Святой одной эпохи в другую будет признан человеком, полностью оторванным от реальности.
На первый взгляд, этот культурный и моральный релятивизм кажется исполненным высоких идеалов все культуры равны, нет высших и низших рас, нет хороших или плохих культур или обществ На практике же это означает, что не существует никаких универсальных критериев прав человека, никакие ценности не являются вечными и никакие, даже самые святые принципы не являются непоколебимыми. Аллен Блум был одним из первых, кто предупредил об опасности мира, лишенного ценностей. В своей книге «Ограничения для американского ума» он рассказывает о дилемме, которую предложил решить своим студентам, большинство из которых придерживались позиций морального релятивизма. «Что бы вы делали в качестве британского наместника в Индии, если бы тамошняя религиозная община, следуя своей древней традиции, собиралась сжечь вдову вместе с ее умершим супругом?» Типичный ответ не решал задачу: англичанам, говорили студенты, с самого начала нечего было там делать.
Принципиальная проблема, которую рождает релятивистский подход, заключается в том, что ААО, как и многие другие подобного рода организации, обеспокоенные правами человека, делают незаметную подмену культурного релятивизма политическим Таким образом, политический режим, установленный в той или иной стране, выступает в качестве одного из важных составляющих глубинной культуры народа Такой аргумент приемлем, когда мы сравниваем отличия британского парламентаризма от американской президентской системы правления. Каждая из этих систем действительно родилась в определенную историческую эпоху и в конкретных условиях, которые определили их дальнейшее развитие. Но эта разница не имеет никакого отношения к принципиальной разнице между демократией и тиранией. В этом случае речь вовсе не идет о культурных различиях и разных культурных кодах: Северная и Южная Корея порождены одной и той же культурой, при этом одна страна — свободное общество, вторая — жестокая тирания Западная и Восточная Германия имели одну и туже историю и культуру, но это не помешало политической системе обоих государств отличаться друг от друга, как небо от земли.
Необходимость как-то согласовать культурный релятивизм с индивидуальными правами человека заставила ААО уже в 1947 году выпустить заявление, которое несмотря ни на что подчеркивало непоколебимую веру этой организации в релятивизм: «Даже там, где политическая система отрицает право граждан на участие в управлении государством, даже там, где режимы стремятся к покорению более слабых народов, основные культурные ценности могут быть призваны на помощь. Именно они помогут гражданам этих государств понять пагубные последствия акций их лидеров и, таким образом, заставят их отказаться от дискриминации и агрессии. Зто возможно, поскольку политическая система является лишь одной из составляющих общей культуры данного народа».
Всякий раз, когда я перечитываю этот параграф, я поражаюсь его наивности и безответственности. Эти слова вряд ли послужат утешением миллионам убитых и замученных в тюрьмах, они вряд ли принесут душевный мир их родственникам Всякий, кто жил в условиях тирании, знает, что диктаторская система занимает пространство всей культуры, она претендует на тотальность, и именно поэтому один из синонимов тирании — тоталитаризм. Культурное и моральное «равноправие» является одной из аксиом postidentity, а тот релятивизм, который она привносит, и есть главная причина моральной слепоты современного движения за права человека. Подмена культурного релятивизма политическим дает возможность ставить на одну доску режимы, попирающие права человека, и режимы, где эти права являются само собой разумеющимися. Достаточно только провозгласить: «Наша культура не разделяет ценности и формы западной демократии», и немедленно священный принцип равенства культур дает отпор любым требованиям обеспечить базисные права человека. Такие требования расцениваются, как недопустимое вмешательство во внутренние дела.
Во время «холодной войны» СССР не раз использовал этот аргумент, и целые поколения западных политиков с готовностью принимали его. Политический релятивизм был удобным прикрытием для стремления избежать конфликта любой ценой, для умиротворения диктаторов и для неподдельного страха перед СССР Крушением советской империи мир обязан не моральному релятивизму, а мужественной борьбе диссидентов и некоторых лидеров Запада, обладавших достаточной моральной зоркостью для того, чтобы увидеть в диссидентах своих настоящих союзников Именно готовность различных диссидентских групп и движений бороться, рисковать своей жизнью и свободой, готовность воззвать к морали и здравому смыслу свободного мира в конце концов доказали, что Запад и СССР придерживаются вовсе не равных, а противоположных моральных, политических и культурных ценностей.
Но это было нелегко. Активисты диссидентского движения в СССР и других коммунистических странах должны были пойти на большой риск с тем, чтобы не дать СССР спрятаться за дымовой завесой моральной эквивалентности, предложенной мыслителями posti-dentity, и сделать все для того, чтобы провозглашенные Западом обязательства не остались пустым звуком. Мы опасались, что Запад позволит СССР превратить Хельсинкские соглашения, поставившие советскую политику в области прав человека на международную повестку дня, в очередное пустословие, и именно поэтому решили создать Хельсинкскую группу по контролю за соблюдением прав человека в Советском Союзе Я предлагал организовать дискуссию между независимыми представителями международного общественного мнения, посвященную выполнению СССР пунктов Хельсинкского соглашения.
Но профессор Юрий Орлов не согласился со мной. «Мы не сможем разрушить стену равнодушия одними дискуссиями, — сказал он, — мы должны заявить о создании группы и начать собирать и публиковать информацию о нарушениях этого соглашения властями СССР Мы будем арестованы, но невозможно будет избежать обсуждения этой темы на международном уровне».
Орлов оказался прав — в течение года все члены-основатели Хельсинкской группы были арестованы или высланы Юрий Орлов был обвинен в антисоветской деятельности, я — в измене Родине Тем не менее вопрос о политике СССР в области прав человека и требования к советскому руководству соблюдать Хельсинкские соглашения не сходили с международной повестки дня вплоть до распада СССР пятнадцатью годами позже.
В послевоенном мире пересеклись пути двух разных и в то же время в чем-то очень похожих движений: движения за права человека и движения за мир. Оба они родились после 1945 года и, так же как и ООН, панъевропейское движение и идеология postidentity, ставили своей цепью предотвратить повторение ужасов Второй мировой войны Будучи родственными, два эти движения сохраняли определенную дистанцию между собой — по крайней мере, до окончания «холодной войны». При этом движение за права человека не могло игнорировать судьбы диссидентов за железным занавесом, оно прилагало немалые усилия для их поддержки, и это в какой-то мере спасло его от морального релятивизма.
В отличие от него движение за мир с самого начала превратилось в оружие в руках СССР Миллионы людей на Западе хотели жить в безопасном и стабильном мире, они не доверяли политикам, считая, что те используют войны для удовлетворения своих собственных политических амбиций. Им было абсолютно ясно, что все люди на земле также, как они, хотят мира, и именно поэтому они сознательно не обращали внимания ни на какие идеологические разногласия: все сторонники мира, не важно, в какой стране и при каком режиме они живут, должны объединиться в борьбе за лучший и стабильный мир. В такой атмосфере разница между диктаторскими режимами и демократиями, разница в их отношении к миру и войне оставалась совершенно непонятной — тем более что никто особенно и не стремился ее понять. То, что диктаторскому режиму для своего выживания по определению нужен внешний враг, то, что он должен балансировать на грани агрессии для того, чтобы держать своих граждан в состоянии постоянной мобилизации, западным сторонникам мира даже не приходило в голову. Они не понимали и не хотели понять, что для контроля над ситуацией диктаторам необходимо создавать впечатление внутренней и внешней угрозы, потому что только так можно оправдать свою собственную жестокость и укрепить свою впасть.