Первые два месяца кадеты проводили в лагерях: жили в палатках, занимались на открытом воздухе, упражняясь в физической и строевой подготовке. Если помнит читатель, военный министр США говорил будущему кадету, что именно на эти первые два месяца приходится наибольшее число прошений об увольнении. И он нимало не покривил душой: большинство попадали в академию в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. И хотя в ту эпоху мужчины взрослели быстрее, но хватало и тех, кто не в состоянии был справиться с таким резким переломом в собственной судьбе. Для подавляющего большинства новоиспеченных кадетов ранние подъемы, плац, шагистика, палатки, палящее солнце, пот, застилающий глаза, были не только в новинку, но и превращались в тяжкое испытание. Но не для По. В сравнении с «зелеными сосунками» он был опытным солдатом и, вероятно, даже испытывал мрачное удовлетворение, глядя, как тяжело им даются азы военной науки. Он был старше всех на своем курсе — ему шел двадцать второй год, и это был предельный возраст, когда принимали в академию.

В конце августа «лагеря» закончились, и кадетов перевели в учебные корпуса академии.

Как видим, из кадетов готовили прежде всего инженеров. Что немудрено: согласно тогдашней военной доктрине в грядущей войне особая роль отводилась фортификации. Тем более в Америке, которая нападать ни на кого не собиралась, но могла ожидать нападения со стороны европейских государств.

К слову: в отсутствие гражданского инженерного образования в США офицерский корпус сыграл совершенно особую роль в развитии инфраструктуры страны в первой половине XIX века. Офицеры строили не только форты и укрепления, но и портовые сооружения, здания, мосты, дамбы и плотины, шоссейные и железные дороги, проектировали города, изучали моря, озера, реки и горные массивы, исследовали страну, занимались топографической съемкой, чертили планы и карты.

Чтобы овладеть необходимыми для этого знаниями, нужно было много и интенсивно учиться. Соответственно и распорядок дня в академии был очень жестким, если не сказать жестоким. Будили по звуку горна с рассветом. Затем следовали физические упражнения и умывание холодной водой. Завтракали в семь утра. Потом шли на занятия, которые длились до часу дня. Один час — перерыв на обед, и снова занятия с двух до четырех. После четырех — чай и экзерциции на плацу, ужин и снова учеба до половины девятого. В девять звучал горн — «всем в казармы», около десяти — «тушить огни», ровно в десять — «отбой». И так почти весь год — каждый из четырех, что длилась учеба. Увольнения случались, но были редкостью, праздников для кадетов не существовало, в выходные распорядок дня почти не менялся.

Кроме жесткого распорядка существовала и масса иных ограничений, определявшихся особым академическим уставом, каждую статью которого уже кадеты-первокурсники должны были знать назубок. Всего таких статей было 304, и подавляющее большинство из них так или иначе ограничивали свободу воспитанников. Понятное дело, устав запрещал курсантам употреблять алкоголь, курить и играть в карты. Но, например, статья 176-я запрещала курсантам также играть в нарды и даже в шахматы, а статья 173-я определяла: «Никому из кадетов без специального разрешения суперинтенданта (начальника академии. — А. Т.) не дано право хранить и иметь у себя в комнате романы, стихи или иные книги, не имеющие отношения к учебе».

Трудно сказать, как это правило воспринималось кадетом По, но, видимо, не без внутреннего раздражения.

Впрочем, книг у него с собой, за исключением французской грамматики, взятой из дома, и присланного позднее учебника математики (пригодился-таки многострадальный том, «преследовавший» поэта с Шарлоттсвилла!), скорее всего, не было. В письме, посланном вдогонку уехавшему пасынку, мистер Аллан упрекал, что тот «прихватил» ряд предметов, ему не принадлежавших. В том числе несколько романов и (главное!) бронзовый чернильный прибор, купленный негоциантом в Англии, на котором «выгравировано имя Аллана и год — 1813-й». Что до романов, то они, скорее всего, остались на Молочной улице, прибор же — действительно ценный трофей! — он взял с собой в академию, а затем пронес через всю жизнь, почти никогда с ним не расставаясь. Но справедливости ради стоит отметить, что тот всегда стоял на столе в комнате поэта (той, что на Пятой улице) и он (может, и напрасно) считал его своей собственностью.

Кстати о письмах. Мистер Аллан написал упомянутое письмо в июне 1830 года и до января 1831-го больше пасынку не писал. Хотя Эдгар и сообщал ему о своих успехах (а они были), он не откликался. Тем более не навещал пасынка. Хотя бывал в Нью-Йорке и мог это сделать. «Спровадив» воспитанника, он уже летом начал готовиться к свадьбе и осенью женился. Кстати, и в Нью-Йорке он бывал не по делам, а ездил к невесте. Где там выкроить время, чтобы навестить воспитанника! Тем более что такие визиты хотя и допускались, но не приветствовались руководством академии. И уж подавно не посылал денег, хотя большинству кадетов деньги из дома высылали регулярно.

В последнем обстоятельстве многие биографы склонны видеть очередное свидетельство жестокосердия опекуна. Что ж, может быть, они и правы. Но не следует забывать, что кадет По не только существовал «на всем готовом» (питание, обмундирование, медицинская помощь и т. п.), но ему полагалось и ежемесячное жалованье — 28 долларов. Правда, из них «на руки» он получал только 16, остальные вычитались за стол, постельные принадлежности, стирку и т. п. В принципе по тем временам совсем неплохо. Хотя, например, книги (прежде всего учебники, а они были дороги) он должен был покупать за свой счет. Тем не менее, если переводить оставшееся на современные деньги, это составляло примерно 500 долларов. Правда, если сопоставить масштабы цен, не только книги, но и многое другое обходилось тогда явно дороже, чем сейчас. Впрочем, обмундирование у него было казенное. В отличие от Шарлоттсвилла в академии По в общем-то действительно ни в чем не нуждался. Поэтому едва ли стоит обвинять мистера Аллана во всех грехах.

Хорошими в академии были и бытовые условия. Хотя помещения, в которых обитали кадеты, и назывались казармами, но жили они в комнатах по три-четыре человека. Конечно, поэта, привыкшего и тяготевшего к приватности, данное обстоятельство не радовало. Но, с другой стороны, во время службы в Первом артиллерийском полку он существовал в куда более стесненных условиях.

Но в целом, повторим, новая жизнь ему давалась, конечно, легче, нежели большинству кадетов, от которых он отличался и возрастом, и армейским опытом. Без особого напряжения давались и занятия. Основными предметами на первом курсе были математика и французский, с которыми проблем у По не было: на курсе из восьмидесяти семи кадетов по итогам первого семестра он держал по иностранному языку третью, а по математике — семнадцатую позиции.

Эдгар занимал комнату № 28 Южных казарм. Его товарищами были Томас У. Гибсон, Аллан Б. Магрудер (предположительно) и Тимоти П. Джоунз. В дальнейшем по крайней мере двое из них окончили академию и стали офицерами. Каждый впоследствии оставил собственные воспоминания о соседе. Едва ли их можно считать особенно ценными, ведь написаны они были много лет спустя (Гибсон опубликовал свои в 1867 году, Магрудер в 1884-м, а Джоунз и того позднее, глубоким старцем — в 1904 году), и, конечно, не только посмертная слава поэта, но и его посмертная репутация, безусловно, не могли не повлиять на них. Куда интереснее в этом смысле слова однокурсника По — Дэвида Хэйла, сына упоминавшейся выше миссис Сары Хэйл. В феврале 1831 года он писал матери: