Василий каланчой остановился в проходе, закричал, бешено вращая налившимися кровью глазами:

— Стойте, анчихристы! Сбесились!? Кого слушаете? Своих классовых врагов?!

— Ты, дядька, забыл, кто тебя ободрал, как липку? Ведь не ингуш, а твой атаман! За кого же ратуешь? — поймав за руку казака с медными усами, говорил Мефодий.

Несколько рабочих, вскочив с мест, врезались в толпу казаков.

— Будьте людьми, не теряйте разум! Чьим уговорам поддаетесь?.. Вам ли по пути с вашими толстосумами!

Мефодий лез за медноусым, не выпуская его рукава; уговаривал, пускал в ход все свое красноречие:

— Я такой же трудяга, как ты… У меня одних детишков цельных четыре, и у тебя небось тоже орава? Об их судьбе и треба нам думать… А ты что ж творишь?

Казак вырывал руку, молча, яростно греб локтями к выходу. Мефодий не сдавался:

— Разве разум в тебе говорит нонче? Нет. Это так, страсть одна пустая. Подумаешь, ингуш горячий попался, и ты уж за всеми хвост трубой! А минута сейчас дорогая, потеряешь — потом, может, всю жизнь журиться станешь…

— Куды все, туды и я… Я казак опчественный. А ежли они взаправду войной снова пойдут? — заговорил, наконец, медноусый, уставившись в переносицу Мефодию.

— Брешут атаманы про войну, им это на руку! Ну ты ж сам складно рассудил на экстренном, что не по пути нам с мироедами. А теперича куда ж разумом похилился?.. Ну, давай, давай, заворачивай своих нестеровских… За тобою пойдут, ты вон какой… начальственный… тебя слухаются…

Казак улыбнулся краешком губ, явно польщенный, покосился на Мефодия и, снова нахмурившись, тяжело и медленно раздумывал. Потом, не глядя на Мефодия, будто досадуя на него, обернулся к толпе казаков и крикнул тонко, но властно:

— Эй, нестеровские, троицкие, стой! Завертай обратно! Зазря горячку порем! Стой, говорю, куды очи вытаращил?!

Под напором дружных уговоров и другие казаки начали сдаваться и возвращаться на свои места. Лишь с десяток рядовых казаков ушло за офицерами и атаманами. Через полчаса, когда съезд возобновил работу, прибежавший с улицы рабочий сообщил, что есаулы седлают коней, едут, кто в станицы, кто во Владикавказ.

— Пусть едут! Нам, демократам, лучше опираться на три кулака, чем на четыре, если один из них будет стараться сбросить народную власть! — сказал из-за стола президиума Киров.

Из поредевших и заметно посеревших рядов казаков — остались одни потертые и выгоревшие дешевые чекмени — ответили аплодисментами.

К вечеру в Народный дом докатилась радостная весть: железнодорожники встретили эшелон с солдатами бывшей Кавказской армии и с оружием, привезенным из Саракамыша Цаголовым.

Не прошло и получаса, как сам Цаголов, в солдатской шинельке, обрезанной и прилаженной на рост, в старой студенческой фуражке, с лицом, истаявшим от бессонных ночей, появился в зале, сопровождаемый толпой пятигорчан. Его провели прямо к Кирову, и тот, вскинув в радостном изумлении большущие руки, схватил в объятия хрупкую фигуру юноши.

— Ну, нашего полку прибыло! — с удовлетворенной ухмылкой сказал Василий Мефодию.

А часа через два, в самый разгар вечернего заседания, новая счастливая весть: приехал первый делегат Чечни Аслан-бек Шерипов.

Приехал верхом, отважно пробиваясь через заснеженные степи и враждебные казачьи станицы. На заросшем пушком юном лице яркими углями горели глаза. Едва он появился на трибуне съезда, еще не слыша его голоса, делегаты стали аплодировать. Казаки хлопали сдержанно, настороженно, но слова чеченца тотчас заставили их забыть сдержанность.

— Слух о войне ложен! Он спровоцирован теми, кто хочет опять поссорить мой народ с казаками. Чтобы поверили вы мне, я отдаю себя вам в заложники… Вот я, здесь, убейте меня, если я сказал неправду!

Стоя на самом краю авансцены, будто собираясь взлететь над толпой, Шерипов рубил воздух рукой, зажавшей в страстном порыве мохнатую папаху:

— Земли нужно отобрать и у казачьих верхов и у чеченских мулл и ходжей! Это может сделать только Советская власть… Да здравствует Советская власть и партия большевиков!

Зал загремел, охваченный единым порывом. Обнять Шерипова на сцену взбежало несколько кабардинцев и осетин.

На трибуне бок о бок оказались Бетал Калмыков и Георгий Цаголов:

— Мы, кабардинцы, все как один стоим за мир, за свободу, за Совет Народных Комиссаров! Только они дадут нам мир, землю и свободу!

— От имени осетинской революционно-демократической организации "Кермен", от имени трудового осетинского народа приветствую власть Советов! Кто хочет жить с помещиками и царем — выходи из зала! Кто с нами — оставайся!

— Да здравствует Советская власть!

— Да здравствует Совет Народных Комиссаров! — подхватили балкарские и ингушские делегаты.

Киров, находящийся в это время в последних рядах, бегом бросился из зала в фойе, оттуда через заднюю дверь на сцену. Решительным шагом он прошел на трибуну, поднял руку. В президиуме — в этот день председательствовали делегаты из меньшевиков и эсеров — поднялся шум возмущения. Старик в пенсне, с багровым носиком, застучал по графину, тонким визгливым голосом повелевая Кирову не нарушать демократии съезда.

— Вам слова не давали! Это противно всяким правилам! — кричали из президиума.

А из зала кто-то из иногородцев крикнул дерзко и озорно:

— Браво, Мироныч! Куй железо, пока горячо!

Суетливо дергая локтями, из рядов казаков выбрался и побежал к сцене николаевский учитель Козлов. Мефодий закричал срывающимся от волнения голосом:

— Эсеровский прихвостень! Не слухайте его!

Старичок с багровым носиком демонстративно объявил слово "казака Козлова".

Торопливо вытирая пальцами запотевшие вдруг стекла пенсне, Козлов, теснимый кабардинскими делегатами, с самого краешка авансцены машинально поклонился залу и объявил:

— Казачья фракция в основном согласна с предложениями товарищей кабардинцев и осетин, но просит перерыва для своего экстренного заседания…

— Перерыв, перерыв! — подхватили первые ряды, где среди других социалистов сидели эсеры и меньшевики.

Но помешать решению вопроса уже было невозможно. Из казачьих рядов разноголосо кричали:

— От казаков его не уполномачивали! Чего за всех говоришь? Язву те на язык!

Киров, не собиравшийся выходить из-за трибуны, обратился в президиум:

— Часть съезда вносит предложение — надо проголосовать. В этом и есть демократия.

Кабардинцы и осетины, стеной выстроившиеся на авансцене, подхватили:

— Голосуйте наше предложение…

А под сводами зала уже гремело: "Да здравствует Советская власть!"

…Через час Киров, Калмыков, Цаголов, Такоев, Бутырин вышли на балкон Народного дома, перед которым шумело и волновалось море демонстрантов. Трудяшиеся, поднятые пятигорским комитетом большевистской партии, пришли одобрить решение съезда о провозглашении власти Советов. И когда Киров охрипшим и счастливым голосом сообщил это решение расцвеченной флагами толпе, мощное ликующее "ура!", подхваченное сквозным мартовским ветром, ворвалось в здание через настежь открытые окна, раскатисто отозвалось под высоким сводом большого зала. Люди обнимались, поздравляя друг друга, в кружках молодежи танцевали.

За радостным возбуждением мало кто заметил, как в нижнем этаже с громким стуком запахнулось одно из окон. Закрывшая его рука, нервно подрагивая, поиграла часовой цепочкой, болтавшейся на животе.

— Эта животная радость толпы нервирует меня, — брезгливо поджимая губы, проговорил Мамулов.

— Если не сказать большего, — явственно скрипнул разболевшимися зубами другой эсеровский вожак — Орлов.

Забыв свою насмешницу Асмик, Мамулов смотрел в окно, повернувшись боком к сидевшим в тесной прокуренной комнате эсерам и атаманам казачьих линий, и всем было хорошо видно на светлом фоне его купеческое брюшко. У казаков, затвердевших телами в походах, на вольном ветру, и прокопченных у бивуачных костров, этот мягкий жирок вызывал смутное недоверие, и они охотней обращались к Орлову, Рымарю и сидевшему между ними сатанински черному горбоносому осетину, которого на съезде никто из них не видел.