Но в руках у меня письмо со страшным словом: „погиб“…

Так вот почему ты так долго молчал, не писал нам…

И никогда больше не придут от тебя письма.

А мы с мамой всегда их так ждали…

*

Мы с мамой сообщили всем родственникам и друзьям отца о его гибели.

И почтальон принёс нам сразу три письма.

Одно от моей бывшей учительницы — военной медсестры Анастасии Ивановны Нестеренко, другое от дяди Миши, который теперь воюет танкистом на фронте, и третье — от папиного родственника Тимофея Егоровича из города Кинешмы, где мы жили прежде, до переезда в село.

Тимофей Егорович пишет, что папин брат Василий пропал без вести и сейчас у них нет никого родных, кроме нас…

Самое большое письмо пришло от Анастасии Ивановны.

Его мы читали три раза, и мама каждый раз плакала. Вот оно, это письмо:

„…Не плачьте, дорогие, не плачьте! Не надо!

Знайте только одно, что ваш отец погиб как герой — за жизнь сына, за его цветущее будущее…

Память о нём пусть хранится в ваших сердцах вечно. Жаль только, что могилки его сейчас не найти!..

Я знаю, нелегко забыть человека, с которым, ты Вова, жил бок о бок, под одной крышей, с которым встречался изо дня в день, разговаривал, дружил…

И вдруг — его нет?!

Как трудно перенести это горе!

Мне кажется, что вот-вот вы пришлёте мне письмо, и там я увижу, как прежде, привет от твоего папы…

Ты должен понять и запомнить, Вова, навсегда одно: твой папа пал смертью храбрых, он до последнего своего дыхания был в рядах первых, ибо он у тебя — герой.

Когда будешь изучать историю нашей партии, в которой состоял твой отец, ты, Вова, откроешь для себя много славных имён героев нашего Отечества, узнаешь о стойких борцах за народное счастье. И тогда поймёшь, мальчик, почему твой отец так жил и так погиб.

По-иному он не мог. Ведь он у тебя жил, работал и воевал, как коммунист.

И погиб коммунистом“.

*

Я согласен с Анастасией Ивановной — лучше погибнуть в бою, чем жить трусом, прятаться от опасности.

Вспоминаю, как нынешней зимой мы ловили в лесу человека, который убежал с войны, спрятался в лесу, на другом берегу Иргиза.

Дезертир построил себе там, в непролазной чаще, шалаш из веток.

По ночам он, как голодный волк, пробирался в село, воровал кур и лазил по чужим погребам.

Колхозники решили поймать его — оцепили лес со всех сторон и двинулись в самую чащу.

И мы, школьники, шли рядом с ними.

Целую неделю выслеживали дезертира, пока не набрели на его шалаш.

Он вышел к нам, злой и бородатый, весь оборванный, со впалыми обмороженными щеками.

Мы вели его по сельской улице, и женщины плевали ему в лицо, ругали самыми страшными словами.

А он шагал с опущенной головой, боялся взглянуть людям в глаза.

Противно было смотреть на этого жалкого труса.

Не спас он свою продажную шкуру, получил по заслугам!

Так ему и надо!

Ни к кому в жизни я не питал ещё такой лютой ненависти, как к этому изменнику… Он не достоин даже малейшей жалости. О нём и вспоминать противно…

А о моём отце все говорят с гордостью и любовью.

Каждый вечер приходят к нам в избу разные люди, которые знали отца, работали вместе с ним. И все они вспоминают о нём что-то хорошее, доброе.

Приходили работницы из пекарни, где отец прежде работал.

Приходили плотники, вместе с ними он когда-то строил дом на улице Советской.

И все называли отца настоящим коммунистом, честным и справедливым, мастером на все руки.

*

Сегодня вот раскопал в мамином комоде давнюю красную папку. В ней — справки всякие, трудовая книжка, профсоюзный билет и вырезка из кинешемской газеты „Приволжская правда“, где помещена заметка о том, как моего отца — лучшего плотника фабрики — рабочие принимали в партию.

В тот год он стал коммунистом.

Он никогда не рассказывал мне об этом времени — не любил хвастаться… и вообще редко говорил о себе, о своих заслугах.

Но сохранились его фотокарточки. Среди них групповой снимок военно-дорожного отряда, в котором служил отец. Он сидит в красноармейском ряду с шашкой в руке, строгий и худой — ворот шинели почти вдвое шире, чем шея. Через плечо перекинут ремень, а на голове папаха со звёздочкой.

Таким он был в гражданскую войну, когда командир наградил его за храбрость в бою именной шашкой.

Разглядываю другой снимок.

И здесь папа такой же молодой, но уже в штатском пиджаке, при галстуке, с густым чубом из-под козырька рабочего картуза. Комсомолец, плотник ткацкой фабрики.

А вот снимок, где он сфотографировался вместе с мамой, ткачихой-ударницей с той же фабрики. Тогда они только-только поженились. А через год родился я. И меня тоже сфотографировали — я сижу на кушетке и смотрю вперёд, на фотоаппарат, откуда, как пообещал фотограф, вот-вот должна вылететь птичка…

*

Хорошо помню себя пятилетним пацаном. Я бегал тогда в столярную мастерскую к отцу, и он учил меня обстругивать доску маленьким рубанком, а сам мастерил мне деревянную шашку — точно такую, какая была у него.

Потом из столярки папа перешёл работать на фабричный конный двор, и мы вместе с ним водили Саврасого на водопой.

Когда папа выезжал куда-нибудь на тарантасе, то брал с собой и меня. Зимой я забирался под войлочную тёплую накидку, которой обычно укрывали ноги пассажиры, и, высунув нос, разглядывал окружающий мир, шумный красивый город, бегущих мимо людей.

В тот год снимали в Кинешме фильм „Бесприданница“. Отца, как опытного кучера, попросили проехаться на пролётке возле артистов.

Говорят, что всё это заснято в фильме. Но я так и не смог посмотреть „Бесприданницу“ — не пустили в кинозал, потому что на двери висело объявление: „Дети до 16 лет не допускаются“.

Досадно, что мало осталось папиных снимков. В последние годы он почему-то совсем не фотографировался. Лишь однажды, перед самой войной, когда меня принимали в пионеры, сказал, что „надо увековечить это событие“, и захотел сняться рядом со мной. Но у фотографа в тот день болели зубы. Он вышел к нам с перевязанной щекой и сказал, что у него бюллетень.

Мы так и не сфотографировались.

— Не переживай. — сказал папа, — снимемся в другой раз, когда ты станешь комсомольцем…

Но „другого раза“ уже никогда больше не будет.

*

Верчусь, как белка в колесе. И дня не проходит без какого-нибудь дела. То допоздна бегаю с друзьями по дворам — собираем посылки для фронта. То чуть свет отправляюсь на колхозное поле — нашему классу поручили пропалывать картошку и возить сено на ферму. То вместе с мамой ходим искать на пустыре около села прошлогодние ржаные колоски — в доме мука кончилась, и нам есть нечего.

Нелегко приходится.

Но ведь красноармейцам на фронте ещё труднее, а они не жалуются, не унывают.

Отец в каждом письме писал: „Жив буду — не помру!“ Это его любимая поговорка.

Вокруг, наверное, бомбы рвались, снаряды свистели, а он шутил в письмах.

„Выше нос держи, Вовка! — писал он мне. — Фашисты пуще огня боятся нас, курносых…“

Когда мне трудно, я вспоминаю его слова и пытаюсь шутить, как отец.

Но у меня не всегда получается.

*

Отец был храбрым человеком.

Другие бойцы на фронте тоже храбрые люди.

А Гитлер потому и попятился от Москвы, что весь народ поднялся против него и никто не струсил.