Наташка потащила меня в сторону от памятника, в густую тень акаций бульвара. Там, на скамейке, я и выложил ей все о нашей давнишней поездке в Пушкинский заповедник»

К самой усадьбе автомобилистов там не пускают. Каждый оставляет свою машину на платной автостоянке и дальше топает пешком. И правильно! Уж на что я заядлый автомобилист, а и то сознаю: нельзя по лесу, где сам Пушкин гулял, ездил на коне верхом, обдумывал свои стихи, бессовестно чадить бензиновой гарью. Уважаешь память поэта — иди пешочком. И народ уважает, идет тихо, молча, степенно. Людей много, а тишина в бору такая, что просто диво. Думается, упади шишка с дерева, и то услышишь. И никаких вывесок, реклам. При самом входе — два гранитных валуна. На одном — «Пушкинский заповедник. Михайловское», на другом — «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Будто это прямо меня приветствует Пушкин при входе в его дом.

Но самое большое волнение я в тот день испытал не в домике няни Арины Родионовны, и даже не в кабинете Пушкина, а у белого камня возле господского дома. На камне я прочел строфу из «Евгения Онегина»:

Я дочитал строфу, глянул вокруг, да так и присел. Тут только меня осенило: да ведь все это о том, что у меня сейчас прямо перед глазами стоит! Вот же и луга, и нивы, а вон, как нарочно, и стадо бредет… А вот и господский дом над самой Соротью-речкой. Все как есть точнехонько! Вот, значит, откуда Пушкин взял свой пейзаж к Онегину…

— Просто обалдение какое-то на меня тогда нашло, — досказал я Наташке о своих ощущениях в тот памятный день. — Словно на машине времени перенесся в прошлый век. Все экскурсанты дальше ушли, а я стою один-одинешенек, ни души вокруг. Одни мохнатые ели меня обступили. После мне рассказали: понадобилось электрофицировать усадьбу Пушкина, так подземный кабель уложили, чтоб столбами не нарушать панораму пушкинских времен.

Наташка помолчала. Потом глубоко вздохнула.

— Счастливый ты, Алик. Сколько уже всего повидал, в Москве живешь. И родители у тебя замечательные: веселые, добрые.

А я подумал, что живи Наташка не в Мурманске, а в Москве, мы бы с ней наверняка крепко подружились. Хорошая она девчонка.

— А вот за границу ты когда-нибудь ездил? — неожиданно спросила меня Наташка.

Я много перечитал книг и журналов о разных странах, много видел фотографий и кинофильмов, и вполне мог бы втереть Наташке очки. Но почему-то мне не захотелось ее обманывать, и я честно признался:

— Пока еще нет. Но границу СССР видел. И иностранное государство за нею — тоже.

— Это где же? Как?

— Очень просто, — пояснил я. — Мы тогда по Закарпатью путешествовали, вдоль Прута ехали. А рядом, рукой подать, вдоль пограничной полосы патруль идет — трое в зеленых фуражках, с автоматами, овчаркой. За рекой — зеленые холмы, беленькие домики, стадо пасется; это уже Румыния.

Раньше сразу же после ужина я первым нырял в машину и заползал под одеяло. А утром вставал позже всех. Но теперь со мной происходило что-то непонятное. Наташке уже не приходилось больше щекотать меня или обрызгивать холодной водой. Я просыпался сам, часто раньше дедушки. А по вечерам мы подолгу гуляли о Наташкой на пляже, купались.

На западе над горизонтом дрожало зарево большого города и порта. По шоссе с приглушенным однотонным жужжаньем проносились яркие светлячки — движение транспорта тут не прекращалось круглые сутки. Лунный серпик — ни дать ни взять, долька спелой желтой дыньки — не торопясь, плыл посреди прозрачных тонких облаков, отражаясь в воде мерцающими бликами. Море лизало плоский берег и тут же с шорохом откатывалось обратно. В воздухе слабо пахло рыбой, иодистыми водорослями, со степи наносило аромат сухой полыни. А мы все говорили и говорили.

О чем? Обо всем на свете. Скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду вот так часами ходить по пляжу с девчонкой и разговаривать с нею, я бы ни за что не поверил. О чем можно столько времени болтать? А с Наташкой мне никогда не было скучно. Я с одинаковым удовольствием и сам рассказывал, и ее слушал.

— С нами однажды прямо-таки кошмарный случай приключился, — рассказывала Наташка, сорвав сухую былинку и покусывая ее крепкими белыми зубами, смутно сиявшими даже в полутьме. — Утром дождик начался, мы заторопились, кое-как пошвыряли все вещи наспех в «Победу» и тронулись со стоянки. На крыше один толстый лист фанеры остался. Он нам в багажнике днищем служил. Тяжелый, мокрый, кто мог подумать, что его ветром поднимет. А оно так и получилось. Чуть за восемьдесят перевалили, ветер вырвал фанеру и швырнул ее как диск. Я сзади сидела, все до капельки в окошко видела. За нами следом мотоциклист мчался, И этот лист, — а в нем, наверное, с полпуда было! — так и просвистел у него над самой головой… Перепугались мы ужасно. Папа затормозил, остановился на обочине, вижу — у него руки трясутся. И мотоциклист побелел, заикается: «Вы что ж это, товарищи, делаете? Разве так можно?»

— Поневоле заикаться начнешь, — сочувственно отозвался я.

— Точно. Ну, извинились, конечно, как могли, перед человеком, — а что еще тут сделаешь? — навалили на эту проклятую фанеру тяжелый чемодан, прихватили его крест-на-крест веревкой. С тех пор урок — ничего не возить на крыше без надежной увязки. Подумать только, чуть человека не убили!

— Да, в дороге нет пустяков. Иногда одна минута все решает. Да что там — минута! Несколько секунд! Не забыть, как мы однажды ехали в Тольятти и на проселке дедушка пошел на обгон грузовика. Впереди — никого, дорога прямая, открытая, ни единого знака или перекрестка. И что ж ты думаешь? Только мы подобрались к грузовику на приличной скорости, как он вдруг начал поворот влево… Не включив мигалку, без всякого предупреждения! Там какой-то местный поворот на колхозное поле оказался. Я даже вскрикнуть не успел. Спасли тормоза и мгновенная реакция дедушки. А иначе этот грузовик с землей бы нас смешал. Главное — свернуть некуда, кювет метровой глубины.

— Надо же! — потрясенно покачала головой Наташка.

Наверное, она очень живо представила себе ловушку, в которую мы чуть было не угодили. Вообще слушать она умела. По всему видно было, что ей по-настоящему интересно все, что я ей рассказываю. — Ну, а на автозаводе вы побывали, его конвейер видели?

— Видели. Настоящий автогигант, без прикрас! — сразу же воодушевился я.

Да, впечатлений из той памятной поездки я вынес много, и сейчас мне было что порассказать Наташке.

Удивительное началось еще до того, как на горизонте, слева от широченного бетонного шоссе, в ровной, как аэродром, степи, выплыли белые и кремовые громады, очень похожие на меловые утесы. Это были многооконные двенадцатиэтажные жилые дома соцгорода. А потом мы увидели и необозримую панораму самого автозавода, один главный корпус которого вчетверо превышает по объему знаменитый Московский государственный университет на Ленинских горах.

На главном конвейере, насколько хватал вправо и влево глаз, медленно двигались оранжевые люльки-подвески. И в каждой, словно цыпленок в скорлупе, покоился будущий автомобиль. Будущий, потому что в голове конвейера двигались только кузова, голые, даже без дверей. И лишь потом в них начинали поблескивать стекла, под крыльями повисали амортизаторы, впереди обозначались глазки-фары; в подбрюшье кузова опускался двигатель в сборе с коробкой передач, еще дальше подплывал снизу задний мост… Так кузов обрастал на каждом посту все новыми деталями, пока в самом конце новорожденный автомобиль, пахнущий лаком и резиной, снабженный привычной эмблемой — старинной волжской ладьей на радиаторе, не прикасался впервые колесами пола, навсегда покидая конвейер.