ность их объединяется не только кругом родственных идей,
но и родственными литературными приемами. Мы имеем
в данном случае, во-первых, известную аналогию соответ-
ственным явлениям западно-европейской литературы роман-
тического периода. Литературное течение, имевшее одним из
своих лозунгов освобождение и развитие человеческой лич-
ности, естественно, вызывало и мысли о свободе личности
женской: женщина, отстаивающая право свободного существо-
вания своего „я", должна была заявить это „я" перед обще-
ством, показать, какие большие человеческие ценности в нем
заключаются, какой самостоятельный и незаменимый вклад
она может сделать в сокровищницу художественного слова.
Так было на Западе, где вслед за „высшими женщинами"
раннего романтизма (Каролина Шеллинг, Рахиль Левин, Бет-
тина фон-Арним и др.) появляются уже на переломе столетий
в Германии — Амалия Имгоф, Каролина Вольцоген, София
Меро, Каролина фон-Гюндероде, а позже знаменитая рома-
нистка графиня Ида Ган-Ган и поэтесса А. фон-Дросте-
Гюльсгоф; во Франции вслед за г-жей де-Сталь идут Марсе-
лина Деборд-Вальмор, Элиза Меркер, Дельфина Гэ и друг.,
заслоненные впоследствии образом Жорж-Санд.
Литературные факты русского романтизма несколько
запаздывают: но и у нас в преддверии „женской" литературы
стоят „феноменальные женщины", например, княгиня 3. Вол-
конская, Елизавета Кульман, Надежда Дурова (из числа писа-
тельниц), не столько своими произведениями, сколько своими
биографиями, рано сделавшимися предметом общего интереса,
подготовившие читателя к иному приятию „женской поэзии",
чем внушенное ему насмешниками из среды передовых лите-
раторов начала века, свидетелей „успехов" Анны Буниной или
девицы Извековой. Для того, чтобы во времена Жуковского,
Пушкина, Баратынского заинтересоваться творчеством какой
нибудь Лисицыной, Тепловой или пятнадцатилетней Е. Шахо-
вой, нужкы были стимулы в виде фактов, из ряда вон выхо-
дящих. Этими стимулами и послужили образы женщин-
гениев, вдруг представшие читательскому сознанию. За ними
последовали уже только писательницы, выбирая из романти-
ческой поэтики особый круг тем, композиционных приемов,
стилистических формул и прилагая все старания к тому,
чтобы в своем творчестве сохранить свое особое женское „я".
Это им удавалось: действительно, для того, чтобы отыскать
в русской литературе продолжение этой традиции, от времен
романтизма мы должны перенестись к нашим дням — к твор-
честву автора „Четок" и „Белой Стаи".
Названная группа вместе с тем явилась и фактом ран-
него русского „Жорж-Сандизма", иногда независимого от
прямого воздействия произведений Жорж-Санд, и тем более
интересного. В историю же русской литературы второй
трети XIX века ею вписана особая страница, мимо ко-
торой не должен проходить исследователь *).
„Женщины-писательницы" — группа небольшая и неотрывно
связанная с романтическим стилем. Но в тех же хронологи-
ческих рамках помещается деятельность ряда крупных писа-
телей, вопрос об отношении которых к романтизму — также
один из очередных и существенно важных вопросов нашей
науки. Это Пушкин и Баратынский, Гоголь и Лермонтов.
Вопрос о Пушкине и романтизме по своей постановке
уже не нов. Школьная традиция, пережевывая Белинского,
решала его отрицательно. Освободившись от влияния Байрона,
учила она, Пушкин вышел на дорогу творчества в самобытно-
национальном духе и явился основоположником того „худо-
жественно-бытового реализма", какой и является тйпичным
стилем русской литературы XIX века. Впрочем, слово „стиль"
в этой традиции употреблялось лишь в узком смысле слова,
а стилем Пушкина принято было лишь восхищаться, не пытаясь
путем кощунственной анатомии осознать и осмыслить свое
восхищение. К началу XX века о стиле Пушкина мы знали
только то, что случайно обронил из богатой сокровищницы
своих наблюдений Ф. Е. К о р ш, доказывая парадоксальное
положение о принадлежности Пушкину Зуевского окончания
„Русалки". В связи с оживившимся в XX веке интересом
к проблеме романтизма, вновь стали толковать о романтизме
Пушкина, перебирать и оценивать его случайные замечания.
У поэта было свое мнение о романтизме, несходное со взгля-
дами его близких людей: „Я заметил, что все — даже ты
имеют у нас самое темное понятие о романтизме" — писал он
в 1825 г. князю Вяземскому, но сколько-нибудь полно этого
мнения он так и не высказал. Подшучивая, с одной стороны,
над „любомудрами", критикуя Байрона, высмеивая нелепые,
с его точки зрения, произведения французских романтиков, он,
с другой стороны, не отрекался от звания русского роман-
тика, и, выпуская, например, в свет „Бориса Годунова", опа-
сался, что „робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма".
Русским писательницам 1830—60 г. (главным образом, Е. Н. Ган,
М. С. Жуковой, гр. Е. Н. Растопчиной, К. К. Павловой) мною посвящена
оконченная в 1919 г. работа: „Эпизод из истории русского романтизма.
Русские писательницы 1830—1860 г.г.", до сих пор ненапечатанная и по
своим размерам (около 30-ти листов) мало имеющая шансов на скорое
появление в печати. Некоторыми наблюдениями из этой работы я пользо-
вался для статьи о Брюсовском издании сочинений 1С. К. Павловой
(в „Известиях отд. р. яз. и слов. Акад. Наук" 1918 г.) и для статьи „Тургенев
и русские писательницы" в сборн. „Творческий путь Тургенева" под редак*
цией Н. Л. Б р о д с к о г о , Лгр. 1924 г.
И, однако, сопоставляя его поэтическую физиономию
с обликами наших романтиков как немецкого, так и фран-
цузского толка, прежде всего поражаешься резкой разнице:
она во всем — и во взглядах на природу поэтического твор-
чества („вдохновение"), и в вопросах поэтической техники
(„слог"), в языке так же, как в выборе сюжетов и в приемах
композиционной техники. Вокруг Пушкина кишела толпа
подражателей, но чем дальше он шел, тем она становилась
реже, и „Повести Белкина" не одному Белинскому предстали,
как „осень, дождливая осень после прекрасной роскошной
благоуханной весны". Вырисовывается понемногу изолирован-
ное положение Пушкина и небольшой группы поэтов — друзей
и учеников возле него, отказавшихся от старомодного клас-
сицизма и оставшихся при поэтике своеобразного „истинного
романтизма", где острые углы и ломанные линии новой
школы смягчены были воздействием трезвой классической
традиции.
Именно таким представляется положение поэзии Пуш-
кина в русской литературе 20-х и 30-х годов. У некото-
рой группы современных исследоватёлей, нужно заметить,
начинает преобладать иная точка зрения. Пушкина они связц-
вают с поэтической традицией русского классицизма XVIII и
начала XIX века: „Пушкин завершает собой развитие класси-
ческой традиции в русской поэзии, восходящей к Державину
и Ломоносову и воспитанной, преимущественно, на француз-
ской поэтической культуре, в противоположность Жуковскому,
Тютчеву и Фету, примыкающим к немецкой романтической
лирике"—говорит, например, В. М. Жирмунский1 ) , выдви-
нувший тезис о Пушкине - классике еще в 1917 году, разви-
вавший его в своих работах 1920—22 года и получивший
поддержку со стороны Б. Н. Э й х е н б а у м а в статье послед-
него „Проблемы поэтики Пушкина" (1921 г.). Обстоятель-