То есть вроде общая война была, да? А если вдуматься, получается, что у каждого она была своя. Кто-то воевал, чтобы завалить как можно больше гяуров или чурбанов, а кто-то – чтобы защитить жену, сына, соседа по лестничной клетке, просто незнакомого человека, случайно оказавшегося рядом. Нет, правда, я никого ни в чем не виню. Мы тогда все наглотались крови и все были животными. По-настоящему человеком никто не остался, потому что люди тогда не выживали. Без вариантов. Только животные. Вот так вот – без вариантов. И без…

– А вот, – глаголет Данило еще полчаса спустя, а может, и не полчаса, а может, и час. – А вот, – говорит он, – вот там, наверху, Большой театр.

– Хорошо, что не Большой андронный коллайдер, – говорю. Сам же смотрю наверх, вертикально вверх; там, верите вы или нет, и впрямь шахта, вертикальная шахта. Но я уже, честно сказать, не понимаю, насколько велик этот театр, и что в нем крутого, и почему вообще его стоит упоминать, и всё: я вижу только вертикальный тоннель, мать вашу, шахту, шахту вверх, «Мои ракеты вверх» – помните, была такая группа. Почему я о ней вспомнил? Потому что ракеты тоже в шахтах, ракете нужна шахта. А в конце, на потолке, куда ты стукнешься головой после сотни с лишним ступенек, – там люк, да, дружище, там именно люк. Вот чем заканчиваются все полеты, даже те, что еще не начались. Башкой в чугун после ста ступенек, ага.

Этот Данило, этот черт. Он все еще идет резиновыми ногами, рычагами, мелет воду в ступе, если считать ступой воды Неглинки. Нет-нет-нет, я всегда считал, что мне они во вред. Если в таких количествах.

Ключевое слово – «подземная».

– Под землей все то же, что и на земле, – один из миров, – проповедовал Азимович, вытаскивая за шею Вадима Лазарева из люка в Екатерининском парке. – Сонм разума рождает чудовищ. Это было не Крыло Ангела, идиот. Это был просто большой, действительно очень большой гриб. И у него была белая ножка, – улыбался, сверкая оскалом, Азимович. Посиневшая голова Лазарева при этом светилась сверхъестественным люминесцентным свечением, а вывалившийся язык, казалось, облизывал правое ухо.

– Ты увидел его и инстинктивно ломанулся вперед, придурок! – смеялся Азимович. – Ты маленький, глупый придурок. Дитя мое.

Я смотрел, как вывороченный кадык Вадима Лазарева – Разъемщика, шизофреника и пацифиста – врастает назад в шею. Как люминесцентное лицо мертвеца наливается краской, открывает закатившиеся глаза, хрипит и делает первый вдох.

– А под ногами был камень, это же Крысиный город, а впереди свод, который со времен Екатерины стал чуть ниже, нет, брателло, если честно, то он стал сильно ниже, – приговаривал, покуривая, Азимович, и вдыхал в горло подземного дурачка дым от сигареты так, как Джон Кофе вдыхал жизнь в мышонка из «Зеленой мили».

Обыкновенное чудо, да. Но кроме меня никто его тогда не увидел. Так получилось. Мы месяца два выцепляли этого Лазарева, чтобы он сводил нас вниз. Так делали многие – он ведь одновременно считался и самым крутым, и самым ненормальным из московских диггеров, и это было престижно – нанять экскурсоводом на изнанку города именно его. А когда наконец выцепили, то оказалось, что из всех выцеплявших свободны только я и Азимович. Знаете, так бывает. Позвонили и сказали: Вадик готов, но прямо сейчас. А из всех моих друзей на проводе «прямо сейчас» оказался лишь один.

Тогда еще не мессия. Тогда еще обычный алкаш, наркоман и раздолбай, каких много. А всего лишь через несколько часов после того он оживил человека, сломавшего шею и не дышавшего минут сорок. Уже начавшего холоднеть, коченеть и затекать.

-Только я и он, блядь. Только я и он, – слышу я свой собственный горячечный голос.– Мы только что вернулись из Франции. Я только что объявил, что ухожу. А он только что объявил, что все же еще попробует. Ты представь, брат. Это ж было самое знаковое время в моей жизни. Это было время, когда я сделал неправильный ход конем. Потому этот глюк всегда будет со мной, брат. Всегда будет.

Данило подставляет мне пухлое плечо, и очень вовремя. Я уже вижу конечную цель – светящуюся точку, последний незабитый выход в мусульманскую зону, о котором, как принято считать, не знает никто, кроме самых олдовых-кондовых диггеров. Но идти я больше не могу: я падаю, на хрен, вперед, на галлюционогенное люминесцентное пятно света, посреди которого неотчетливо произрастает тень отца Гамлета, то есть тьфу, блин, диггера Данилы.

– Он еще не был диджеем Азимутом, но уже совершил чудо, – пытаюсь объяснить, повисая на плече, но вот только не знаю, наяву ли. – А у меня еще не было Стаса, чувак, у меня еще не было сына. Но знаешь, я тогда, да, даже тогда думал, что чудо – это здорово. А все же я не знал, что это такое – по-настоящему нуждаться в чуде.

Диггер Данило что-то отвечает. Но мне кажется, что не отвечает, а хрюкает. Ооо, только бы быстрее дойти.

– Папка, алло! – кричал Азимович в телефонную трубку. – Ты готов поговорить со мной о бакуганах? А какие тачки ты привезешь мне из-под земли, папка? Ты привезешь мне Дока Хадсона?

В этот раз я действительно ходил здесь слишком долго, а может, слишком быстро. А может, забрался слишком глубоко. Я спекся, вот в чем беда. И светящаяся точка – пресловутый свет в конце тоннеля – еще слишком, слишком далека.

– А когда я вернулся, знаешь, что мне сказали? – вопрошал Азимович голосом Армена Джигарханяна, кося лиловым глазом на свою фотографию на стене, на фотографию, где он был в усмерть покорежен, изуродован и, по большому счету, практически распят. – «Ты спекся». И заменили перспективным юнцом. Я еще многое мог. Но доказать мне не дали!

Или это вопрошал не Азимович, я не знаю. Я же говорил, у меня от этих подземелий кругом голова. Скорей бы уж прийти, куда следуем.

…но в районе Шаболовки было одно славное, почти легендарное место – видеосалон «Predator».

Видеосалон! Господи, какой анахронизм, само слово давным-давно стоит в одном ряду с такими словами как «дагерротип», «дровни», «трехлинейка». Билет стоил рубль. В зале были расставлены обычные стулья, а под потолком висели телевизоры марки «Рубин», на которые с хреновых VHS-кассет транслировались все эти «Путь дракона», «Конан-варвар», и… что там еще было? Ну, пусть будет «Кобра»… Да, и Слай на плакатах в черных очках. Эти плакаты были везде. Арни из «Коммандо» с бревном, Слай в черных очках и Брюс Ли на желтом фоне.

А после одиннадцати шли особые сеансы для взрослых, и на те же самые телевизоры транслировалась продукция известных кинокомпаний «Магма» и «Приват», а посетители старательно не смотрели друг другу в глаза.

Подобные места просуществовали очень недолго. Весьма скоро почти во всех домах появились персональные видеомагнитофоны, видеоплееры или ведеодвойки, и в видеосалонах отпала надобность. Спустя еще несколько лет эти самые видеомагнитофоны, видеоплееры и видеодвойки были сброшены с коммунального парахода современности персональными компьютерами.

Логично, что большинство видеосалонов перестали существовать, скоропостижно растворившись в реалиях рыночной экономики и технического прогресса, а в помещении “Predator” появился легендарный для тусового люда бар «Хищник». Демократичные цены, никакого фейс-контроля и перманентная возможность протащить в кармане бутылку, купленную у бабки на углу. Официанты благодушно закрывали на такие вещи глаза, как, впрочем, и на многое другое. Так что если нам надо было где-то встретиться, мы говорили: «Давай на старом месте», – и имели в виду бар «Хищник». Поэтому я сразу понял, где именно Азимут будет меня ждать. Других таких мест просто не существовало.

По дороге я сказал Марату, что влез в одно мутное дело. Мне не хотелось ему врать, но и подробностей я рассказать не мог. Однако когда мы подрулили к Шаболовке, он все понял. Марат посмотрел на меня, так, знаете, типа, «чувак, если тебе есть что сказать, говори сейчас». Но я уже тогда чувствовал, как разит от всей этой истории, и не хотел подставлять лысую голову моего единственного друга «из тех времен» под вполне себе предсказуемый фидбэк. Я так и сказал ему: «Старик, лучше, если ты не будешь всего этого знать». Он подумал, потом кивнул, открыл бардачок, а там лежал этот самый «макар»…