— Погоди реветь. Оденься, пойдем… — Игарка взял Яртагина от Нельмы, посадил в корзинку. — Ты, молодец, поиграй, мы скоро, — дал парнишке свою лоцманскую оловянную кружку.

Шли по лыжному следу, проложенному Большим Сенем, шли осторожно, как за чутким зверем, позабыли, что глух Сень на обычные звуки. За косогором догнали Сеня, остановились у него за спиной, шагах в пяти. Стоял он со вскинутым ружьем и палил в берестяный кружок, прибитый к дереву.

— Он что, немножко сошел с ума? — шепнула Нельма.

— Нет… учится стрелять.

— А гуси, куропатки, олени?

— Мои… Я стрелял.

Игарка остался на охоте, а Нельма вернулась домой. Яртагин был уже не в корзинке, а на полу, колотил оловянной кружкой в медный котел, громко смеялся и сиял весь. Он открыл новый звук — звон; понравился он ему страшно.

Нельма схватила Яртагина, прижала к груди, поцеловала.

— Ты сам вылез, сам? Молодец, расти большим, сильным, как Игарка. Вырастешь, будешь?

— Бу-бу-бу! — подражая звону, гудел Яртагин.

Нельма накормила его грудью; согретый молоком и слегка охмелевший, он крепко заснул; она переложила его с рук в корзину и пошла помогать женке Сеня готовить дрова: я тоже буду сильной!

Яртагин рос дюжим: закричит — слышно на целый выстрел, схватит за косу — ойкнешь, сидеть начал с пяти месяцев, а в семь взял и вылез из корзинки на пол. Обещал он стать красивым; глаза темные, немножко косоватые, остяцкие, лицо крупное и правильное, ширяевская длинь смягчила в нем излишнюю остяцкую ширь, волос темен от Нельмы, но мягок от Игарки.

По весне женка Сеня снова подняла разговор, что пора заводить свой шалаш и огонь, но тут Нельма низко поклонилась ей и уговорила погостить еще, до лета.

Мариша сидела в клети, вышивала для Егора рушник. От рыбаков, что встречались с ним, она знала: брат женился, но жена ни ткать, ни прясть не умеет, утираются к доме древесной стружкой.

Пришел и сел напротив Мариши старый лоцман, попросил квасу. Выпил ковш, похвалил:

— Прямо как у покойницы матери. — И попросил еще.

— Не много ли?.. Холодный, — испугалась Мариша.

— Ничего. — Выпил и тогда уже приступил к делу, с каким шел к дочери: — Ты как, замуж-то думаешь выходить?

Мариша отложила вышиванье.

— Не пойму, батюшка, к чему спрашиваешь.

— Скоро понятно станет. Говори.

— Не век же в девках, все идут. Не неволь только за Талдыкина.

Лоцман поманил Маришу к окну, откуда было видно реку, на ней веселый белый пароходик.

— Бросать это дело надо. Веду его, а штурвал дерг, дерг. Прямо из плеч рвет руки. На шесть лет переходил я дедушку. Шутка ли?! Беду ждать не стоить, бросать надо.

Далее лоцман сказал, что если Мариша не торопится замуж, то лучше уйти им в раздел: пятнадцать человек в семье-то, и еще будут. Старый дом оставить сынам, а себе отстроить что-нибудь небольшое, временное.

Похвалила эти замыслы Мариша.

— Тогда брось-ка рукоделье, походим, поищем местечко!

Походили и выше порога, походили и ниже, осмотрели немало взгорков и немало полянок. Одни были слишком уж открыты для ветров и солнца, другие, напротив, темны и глухи, иные близко к порогу, шум реки не давал говорить, а иные далеки, от тишины томилось ухо. В конце концов они облюбовали полянку чуть пониже порога, по имени Кедровая. Стоял на ней огромный, охвата в три кедр, единственный такой не только на полянке, а и по всей стоверстной округе. Полянка была не слишком солнечна и не сумрачна, при попутном ветре и в тихую погоду до нее легко долетал шум порога, река против полянки текла уже спокойно, и там хорошо ловилась рыба.

Было одно неудобство — каждую весну крутой берег обваливался большими кусками и убывала чистая сенокосная площадь. Но Мариша и лоцман решили, что ей до замужества, а ему до смерти этой площади хватит вполне, если же они заживутся, то площадь можно увеличить порубкой тайги.

За ужином лоцман сказал:

— Ну, сыны, мы с Маришей в раздел идем. — Стукнул кулаком в стену, сосновая стена отозвалась на удар чистым звоном, как молодая. — Эту хоромину вам, а для нас придется состряпать махонькую.

— Твоя воля. Ты — отец, — сказал Павел.

Наутро все Ширяевы были на Кедровой полянке, мужики валили лес, бабы обрубали сучья и снимали с бревен кору, ребятишки грудили кору и сучья в кучи, пусть не валяются под ногами, не мешают.

— Местечко важное, одно плохо: далековато от порога, — рассуждали сыны.

Лоцман слушал, украдкой подмигивал Марише и воркотал:

— Дойду, я на ногу легкий.

Сыны не знали, что лоцман решил отстраниться от дела, а он помалкивал, обдумывая, кому отдать руль: Егору или Павлу. Егор — старший из братьев и мастер лучший, Павел и молод, не бывало старших лоцманов в такие лета, и мастер второй руки, и с Феоктистовым получилось у него неладно. Тут бы и раздумывать нечего, но лоцман боялся, что братья поднимут против Егора смуту, не будет ему жизни, а про Ширяевых — на всю реку бесславье. Но скоро раздумывать и молчать дальше стало нельзя: пришел пароход и потребовал лоцмана к порогу.

— Батя, слышь? — сказал Павел. — Пойдем!

И лоцман открылся:

— Я, пожалуй, это дело совсем прикончу, остарел. Идите без меня, одни!

Когда переправили пароход, Павел сочинил рапортичку: лоцман Иван Ширяев просит отпустить его на покой и хлопочет перед речным надзором, чтобы вместо него старшим лоцманом назначили сына Павла, вторым лоцманом сына Петра, первым помощником — сына Веньямина, а второго помощника прислали со стороны.

Прочитал рапортичку лоцман и вернул Павлу.

— Разорви! Неравно попадет на глаза чужим людям — стыда не оберешься.

— Какой, батя, стыд? — удивился Павел.

— Знаю, у тебя стыда нехватка. Больно ты, Павел, прыток… Старший лоцман… Ох!

— Кому же, кроме Павла? По всем статьям быть старшим Павлу, — зашумели Петр с Веньямином.

— Егора позабыли? — сказала Мариша. — Живого схоронили?..

И все сыны, и все снохи хором:

— Егора?! Да какой же он лоцман, когда убежал от порога! Егор, слышно, обзавелся семейством, слышно, земли и угодий нахватал свыше меры.

— Цыц! — Лоцман встал, как на вахте, выпрямил спину, откинул голову. — Перво-наперво, не убежал, а вы его вытурили. А что семейство, угодья — это не причина. И у вас семейства, и вам стыдно роптать на свои угодья. Егору быть старшим! Откажется — можете хоть все на одном колесе повиснуть!

Прошелся по избе, как по палубе, громко стуча сапогами.

— Мариша, девка, собирай добро! Поедем.

И уехали в недостроенную избенку.

Очередной пароход всем истерзал уши, гудел, наверно, с час, но лоцмана не дозвался. Капитан послал за лоцманом, посыльный говорил и с Павлом, и с Петром, и с Веньямином, но толку ни от кого не добился и пришел на Кедровую полянку жаловаться старому лоцману на его сынов.

— Хохочут… жеребцы. Старшой, гыть, у нас Егорка, а Егорка, гыть, за Туруханском, у Ледовитого моря, гуди, гыть, громче, авось услышит.

— И вправду жеребцы, морочат человека. — Я старшой! — Лоцман бросил избенку и пошел проводить пароход.

Над порогом опять остановился Ландуров «Север».

С узелком в руках бродила Мариша по палубе, выбирала, кому доверить посылку и письмо для Егора. Посылку можно бы любому: два рушника, фунт чаю и пучок мяты не дорого стоят! А письмо — только надежному: письмом старый лоцман вызывал Егора домой, себе на смену. Капитан, механик, матросы — все казались Марише ненадежными. Были они то диковатые, то нахальные, то опухшие от пьянства. Специально подбирал их Ландур из всякого штрафного люду: такому и платить можно меньше, и управлять им просто — пугнешь урядником, мигом присмиреет.

И ненадежней, опасней всех казался сам Ландур; полагала Мариша, что у Ландура сговор с Павлом, для него разбил Павел феоктистовский пароход, и Ландур не допустит письмо до Егора.

Был на пароходе еще один человек, стоял на корме и, перегнувшись через перила, глядел в воду. Был он самый обтрепанный на пароходе: дырявый, обрямканный по подолу пиджачок, густо заплатанные шаровары из рыжего деревенского сукна, смешного, тоже деревенского покроя, разбитые башмаки связаны мочалкой.