— О Макс! — прошептала Ева, — Макс!..

То, что она увидела, представляло для нее уже не убогое убежище, убранное грубыми шкурами, где должна была протекать ее суровая и монотонная жизнь… Это было проявление бесчисленных забот любящих рук. Каждый предмет являлся живым свидетелем любви, которую несчастье возвеличило, а трудности делали предприимчивой для осуществления скромных чудес…

— Макс!..

Слезы заглушили ее голос.

— О! Макс, ваши руки…

Она держала их в своих руках, не будучи в силах оторвать от них глаз. Ладони, покрытые царапинами и жесткие от мозолей, распухшие пальцы, сломанные ногти… сколько они перестрадали!.. Эти руки, которые она помнила такими тонкими и выхоленными, сколько они перестрадали, работая для нее! И, склонив голову, она прильнула к ним губами, и слезы смочили их потрескавшуюся кожу.

— Они привыкнут, — сказал Макс. — Они уже не так неловки…

— Я нахожу их прекрасными, — прошептала Ева. — Я люблю ваши руки…

— Посмотрите, — сказал он, совладав с волнением, — я приготовил эту полку для вещиц из вашего нессера.

Она посмотрела на полку и сквозь слезы улыбнулась. Миниатюрные предметы из слоновой кости и серебра, щетки, маленькое зеркало были ей дороги, как последние остатки прежней жизни…

— О, благодарю вас, — воскликнула она.

Они обменялись незначительными словами, чтобы побороть то волнение, которое неудержимо влекло их друг к другу…

— Ева, Ева, — промолвил Макс, — вы меня еще любите?.. Ведь я теперь простой оборванец. Пастух баранов стоит гораздо больше моего!

Он взял в руки ее тяжелые косы, спадавшие на тунику из козьей шерсти, и стал их ласкать, покрывая нежными поцелуями.

— А я?.. — повторила она. — Что я такое?

И добавила:

— Но не все ли равно?.. Не все ли равно?

Любовь, — такая же живая и юная, как в первые дни сотворения мира, отрешившаяся от условностей и рутины, от стеснения роскоши и светских приличий, — предстала перед ними во всей своей чистоте, свободная от всякого тщеславия.

Они узрели наконец ее настоящий лик; и уже это одно было лучшей компенсацией за все то, что они потеряли.

— Я больше ни о чем не жалею, потому что ты меня любишь, — прошептала она.

Он подвел ее к порогу и приоткрыл дверь. В косых лучах пылали горные купола, и между голубых стен высоких утесов ледник громоздил одну на другую свои четкие ступени. Заходящее солнце венчало неподвижные вершины золотом и пурпуром, и от них веяло какой-то ликующей нежностью.

— Все неприглядные стороны жизни сгладились, — сказал Макс вполголоса.

— Я не воображала, что все это так прекрасно! Я никогда не видела… Не понимала…

Она чувствовала, что мысль Макса становилась ее собственной, как будто в один и тот же момент ими овладело одно и то же волнующее чувство.

— Макс… Мы начнем теперь настоящую жизнь…

И, склонившись над ней, он шепнул совсем тихо, с трепетом сдерживаемого пыла:

— Завтра!

Макс подошел к де Мирамару. Ученый медленно водил под руку свою безумную жену. Он предупреждал ее о каждом выступе, попадавшемся на том подобии дороги, которая служила им местом прогулки. Она покорно повиновалась его голосу, следуя за мужем своей неуверенной походкой. С длинной бородой, в изодранном костюме, он казался старым бродягой, поддерживающим даму с белыми руками и спокойными чертами неподвижного лица. Несмотря на душевное волнение, Макса охватил прилив бесконечной жалости. Мысль его перенеслась в Пиренеи, к его родителям, которые, быть может, спаслись и представляли собой такие же обломки. Он подошел к ученому.

— Отец, — промолвил он.

Макс впервые называл его так. Де Мирамар остановился. Безумная прислонилась к его плечу.

— Отец, — повторил Макс, — хижина закончена… Она готова принять мою жену…

Де Мирамар стоял неподвижно, в раздумьи склонив свою седую голову.

— Вы имеете в виду женитьбу, — пробормотал он. — Да… Я об этом думал… Следовало бы… я не знаю… подыскать обряд, который мог бы хоть отчасти заменить…

— Зачем? — сказал Макс.

Мужчины смущенно стояли друг против друга. Де Мирамар прервал наконец неловкое молчание.

— Вы же не имеете намерения похитить мою дочь так… совсем просто?..

Макс не решился ответить прямо,

Де Мирамар объяснялся с трудом, колеблясь, подыскивая слова.

— Так как гражданской регистрации больше не существует, то Ева не будет замужем… в общественном смысле этого слова. Но… следовало бы, по крайней мере, объявить об этом… акте перед свидетелями… закрепить подписями. Надо же все-таки предупредить людей…

— Предупредить! — невольно повторил Макс. Они замолчали.

— Я никогда не думал об условностях, — сказал наконец Макс. — Я не стал бы, конечно, и восставать против обычаев своей среды… Но с этого момента, как эта среда больше не существует…

Де Мирамар покачал головой…

— Я подозреваю, что вы слегка анархист, Макс! Я не замечал этого раньше…

И добавил очень серьезно:

— Ваше бракосочетание будет первое, которое мы совершим в Сюзанфе. Мы создадим прецедент. Мы должны обставить его гарантиями и придать ему возможную торжественность. Мы должны спасти понятие семьи, сын мой.

Подняв свои прозревшие глаза к потемневшим вершинам, Макс мысленно ответил: «Мы сохраним семью не установлением обрядности, а примером верной и преданной любви…»

— Мы сделаем то, что вы решите, — проговорил он вслух.

Де Мирамар крепче прижал к себе руку жены и продолжал свою медленную прогулку. Макс шел за ним, опустив голову.

На пороге хижины, которую ученый занимал со своей женой и дочерьми, де Мирамар обернулся к Максу:

— Я слышал о бракосочетании, совершенном Элизе Реклю в своем доме, без священника и мэра. Я разрешу себе дать вам мое благословение в самом тесном, интимном кругу.

Сам того не замечая, он употреблял прежние формулы.

— Хотите… завтра? — спросил молодой человек.

— Я никогда не слышал, чтобы назначали такое близкое число, — вздохнул историк. — Правда, вы уже давно обручены…

На следующий день де Мирамар собрал в хижине свою семью, госпожу Андело, гувернантку, Инносанту и старого Ганса. А Макс привел пастуха, которого он насильно удерживал за плечи.

Ученый открыл свою рукопись на первой странице. Под заглавием «Гибель цивилизаций», которое казалось теперь жалкой иронией, он написал карандашом: «Восьмого октября Макс Денвилль сочетался браком с Евой де Мирамар».

И подписал: «Франсуа де Мирамар, профессор Сорбонны, член Французского Института».

Госпожа де Мирамар послушно поставила свою подпись, не сознавая, что собственно она делает. Ученый протянул карандаш молодым людям. Губерт и госпожа Андело подписались в свою очередь.

Де Мирамар встал очень взволнованный и хотел произнести несколько слов:

— Даю вам мое благословение… И объявляю вас сочетавшимися браком…

Он остановился и добавил:

— Увы! У вас нет даже обручальных колец!..

День выдался теплый, и новобрачные были в своих прежних костюмах. В старой, не раз уже чиненной одежде, они имели вид бедняков. Из рваных сапог высовывались голые пальцы. Вопрос о чулках не поднимался уже давно…

Они ушли рука об руку. Пройдя мимо хижин, они поднялись по направлению к перевалу, и тени их постепенно сливались в одну. Губерт провожал их взглядом. Их силуэты, уменьшенные расстоянием, неожиданно выросли перед его глазами, и ему стало казаться, что их присутствие наполняет всю пустынную долину.

Отвернувшись от медленно удалявшейся молодой четы, Губерт решил взобраться на отвесный сланцевый склон, расположенный над хижинами. Он надеялся, что это усилие отвлечет его от нелепой тоски, которая вдруг сдавливала ему грудь. Но он только напрасно выбился из сил…

Задыхаясь, он упал на жесткую землю…

Число!.. Роковое число вонзилось как острие в его измученное тело.