Восьмое октября!.. Только два месяца!

Он пытался больше не думать. И из души его вырвался болезненный крик:

— Обходиться без необходимых вещей — это еще нетрудно… А вот без ненужных и лишних — это невозможно!

Он ощущал непреодолимое желание выкурить папиросу… О! Этот дым, благодаря которому предметы кажутся не такими скучными… Газета!.. Рюмка все равно чего на столике в кафе… Только бы это было на улице, где толпятся живые существа…

Он закрыл глаза. Перед его взором предстал двойной бульвар, вереница автомобилей, мчащихся сквозь толпу. Сумерки, блеск огней, яркие снопы света, быстрые тени, голоса, крики… Ах! Все, что торопится, что шумит, что трепещет!., и автомобиль, который мчит вас куда-то! Вы принимаете участие в общем трепете жизни! Жизнь!.. Цивилизованная жизнь!.. За час этой жизни он готов был отдать всю вереницу грядущих дней! Один час! Один час этой жизни, которая так недавно утомляла его до отвращения!.. Безжалостное, неотступное видение продолжалось… Ночные рестораны. Столы, уставленные цветами. Загадочный облик входящих женщин. Из-под меховых манто виднеются их светлые платья. Изысканные блюда, которые подаются на блестящем и тонком фарфоре, бургундское вино, которое превращает бокал в темный цветок на хрустальном стебле… И легкое возбуждение, и улыбки, и вскользь брошенные слова, и безобидная философия за десертом… И меланхоличная веселость, очарование окружающей обстановки, и эта любовь на один вечер, которую покидаешь, зная, что из-за нее не будешь страдать… которую забываешь, как розу, аромат которой ты мимоходом вдохнул. И вот без всего этого обходиться всю жизнь!!..

Распростертый на своем сланцевом ложе, лицом к лицу с вершинами, которые давили его’ величием своего одиночества, Губерт ощущал одно желание — покончить с собой.

Шум скатывающихся камней заставил его вздрогнуть. Он услышал за собой быстрые шаги. Поднявшись, провел рукой по лицу… Да, да! Оно было в слезах…

Не успел он вернуть ему равнодушное выражение, как около него оказался Игнац.

— Человек! — кричал он вне себя. — Я видел человека на Круа де Кюлэ!

— Где? — переспросил Губерт, вскочив на ноги.

— На горе с другой стороны долины Иллиэц, на Айернской скале… Человек стоит на маленькой площадке скалы, совсем один…

Губерт хотел в свою очередь взобраться наверх и, несмотря на предупреждение пастуха, стал карабкаться по бесплодному склону, усеянному мелким булыжником…

— Вы ничего не увидите… Это всего лишь точка среди камней…

Действительно, когда Губерт добрался до хребта Шо д’Антемоз и оглядел тот фиорд, которым стала долина Иллиэц, обрамленная цепью миниатюрных островков, — он ничего не мог разобрать. Напрасно вопрошал он один за другим эти островки, казавшиеся плавающими скалами. Только проницательный взгляд Игнаца, привыкший обшаривать склоны гор, мог различить черную фигуру, двигавшуюся на одной из этих треугольных скал.

— Он один? — повторял Губерт. — Несчастный! Это ужасно! Вы уверены, что он один?

— Уверен, — ответил Игнац.

— И мы не можем прийти к нему на помощь…

Губерт напряженно всматривался в пустыню зеленовато-синего водяного пространства. От высокой преграды Белых Зубов, скрывавших поток, до отдаленных вершин, замыкавших Ронскую Долину, вокруг этого невидимого существа зияла огромная сплошная пустота. Унылый пейзаж оживился новой трагедией человеческой жизни…

— Я приду сюда сегодня ночью и разведу большой огонь, чтобы он его видел, — сказал пастух.

— Для чего? — прошептал Губерт, — раз он не может добраться до нас?..

Он с трудом спустился обратно, опираясь на палку; Игнац быстро побежал вперед.

Окутывая вершины гор, спускались сумерки. Долина как будто сжалась вокруг огней, пылавших перед хижинами. Приближаясь, Губерт услышал детские возгласы. Содрогаясь от ночного холода, он думал о жилище, к которому шел, о горячей похлебке, о своем матраце, об одеялах из козьей шерсти, и — больше всего о человеческих голосах, которые будут переговариваться друг с другом. Образ другого человека, одиноко стоящего на своей скале, без огня и крова, заставил дрогнуть его сердце. Приближаясь к убогим хижинам, он почувствовал непривычное облегчение и радость, которую он не ощущал с самого детства — с того времени, когда, возвращаясь из дальних деревень, он испытывал страх перед пустынной дорогой и мраком надвигающейся ночи…

С этих пор мысль о человеке, обреченном на гибель на узкой скале, омываемой со всех сторон волнами, неотступно преследовала жителей долины Сюзанф. Каждый вечер они спрашивали себя: — Жив ли он еще? — Игнац взбирался на склоны Шо д’Антемоз, и когда он объявлял, возвращаясь: — Он все еще там! Я видел, как он двигается, — у всех вырывался вздох облегчения.

Иногда пастух говорил дрожащим от ужаса голосом:

— Он больше не двигается… Возможно, что он спит… или…

Он не заканчивал фразы. Но при закате солнца он бегом взбирался на крутой склон. Вскоре он уже прыгал по камням, уходящим из-под его ног, и оживленно кричал:

— Я видел, как он ходит на скале!

Губерт спрашивал себя, как могло случиться, что жизнь или смерть этого незнакомца интересовала их до такой степени, после того, как они видели гибель стольких человеческих жизней! Но эта невидимая фигура, появившаяся в долине, вселяла в них какую-то смутную надежду.

Был воскресный день.

Де Мирамар с точностью заносил на гладкую скалистую стену протекшие дни. И молодые люди, безмолвно подражая крестьянам, не работали по воскресеньям!

Макс довел свою жену до перевала Сюзанф. Он любил унылое величие этого сланцевого пейзажа, бесконечную даль, открывавшуюся с Южного Зуба, вертикальную пустыню длинных монотонных склонов, сливавшихся у перевала. Хотя уже был конец октября, но погода стояла теплая. Снег запаздывал, чему Инносанта и старый Ганс крайне удивлялись.

Макс и Ева сели на теплый камень. Они смотрели на пучки травы, усеявшей скаты красными и золотистыми пятнами, которые казались запоздалой тенью солнечных лучей. Они безмолвно мечтали, и их мечты уносились в тишину. Смотря на небо, более голубое, чем небо Адриатики, они думали о давно прошедшем времени летних вакаций, которые они проводили на пляже или в горах в поисках иллюзии свободы, той суровой свободы, прелесть которой они только теперь начинали понимать…

Ева взглянула на Макса и улыбнулась. От легкомысленной, избалованной судьбой девушки ничего не осталось. Она знала теперь, что настоящая любовь требует одиночества и тишины: только тогда она открывает свой таинственный лик и наполняет душу звуками, которые разрастаются в бесконечную гармонию. И этой гармонии было достаточно, чтобы переполнить сердце неиссякаемым блаженством. В их обездоленную жизнь влился чудесный свет, ярче которого не могло быть ничего, ибо он был единственный из всех…

Опасаясь нарушить словами цельность своих переживаний, Ева молчала. Лишь изредка решалась она произнести вполголоса какую-нибудь незначительную фразу, прерывавшую их молчание:

— Я хотела бы подняться с тобой на эти горы, Макс.

Он улыбнулся, разделяя то волнение, которое делало ее такой нежной и трепещущей. И, думая о бесконечном трауре, облекшем весь мир, он удивлялся, что ощущает столько счастья.

— Я всегда любил взбираться на горы, еще будучи школьником, — проговорил он в свою очередь.

Вспоминая в этот расцвет мужества свое далекое отрочество, он испытывал какую-то особенную прелесть. День за днем воскресал в его памяти. Он улавливал все подробности. Вот он спускается по каменистому склону Дофинэ. Воскресный вечер. Вышли на рассвете… Ослепительные вершины гор пробуждают в самых тайниках души какое-то большое и смутное желание. Жаль возвращаться в город. Прыгаешь в обрывы, упоенный силой своих мышц и свежестью своего юного тела, такого же гибкого и так же легко переносящего усталость — как у того, кто спускается там так уверенно и быстро.