Между тем обожание Кузнецовым сына старательно культивировалось. Выражаться оно, по разумению Тамары, должно было (и выражалось) в серьезных подарках к праздникам и именинам, в финансировании дорогих спортивных секций и репетиторов, и даже парикмахера. Отдельным родом обожания считались Егоровы каникулы. Тут мало было афонинского рая, требовалась еще и оплата каникулярных вояжей. Егор уже объездил полмира, посетил Диснейленд (настоящий, американский), нежился в Адриатическом море, осматривал красоты Италии и колол орехи фальшивым обломком Парфенона.

Впрочем, Тамара заботилась и о душевном контакте отца и сына. Принаряженный Егор посылался матерью на все многочисленные кузнецовские вернисажи и умел занять рядом с отцом подобающее место, чаруя гостей галстуком в полосочку и наивными вопросами. Когда Тамаре нужно было, чтобы Егор не болтался неизвестно где, пока она занята своими делами (а такое бывало довольно часто), она подбрасывала его к отцу в мастерскую. Ей казалось, что постоянно мозоля глаза Кузнецову, Егор сделается для него привычным и необходимым. Мальчик в эту пору должен был начинать сам просить у отца деньги и помощь. Именно в мастерской Егор выучился сидеть долго, глядя остановившимися глазами на какой-нибудь случайный предмет. Чаще всего он смотрел на крышу дома на противоположной стороне улицы, видную через громадное, сизоватое от пыли окно. Там в определенный час ослепительно загоралось закатом чердачное окошечко. Иногда Егору позволялось порыться в ящиках стола, порисовать углем или сангиной на громадных листах оберточной бумаги. Рисовал Егор плохо, но очень любил эту бумагу и долго рассматривал какие-то черные пятнышки и древесные занозы, которыми она пестрела. Рождалась ли от всего того предполагаемая Тамарой душевная близость? Если б в один прекрасный день Егор перестал появляться в мастерской, Кузнецов заметил бы это так же мало, как мало замечал его присутствие (последнее обнаруживалось, как правило, когда Егор что-нибудь портил или разбивал). Например, он совсем не заметил тринадцатилетнего сына, когда писал Инну на сером фоне с фаянсовой синей вазой у ног, а тот испытал род жгучего потрясения, потому что впервые видел живую обнаженную женщину (альбомов-то с репродукциями старых мастеров он в своем углу пересмотрел бессчетно). Теперешнему Егору тот полуобморочный восторг представлялся даже забавным, но вовсе отделаться от Инны, от сладкого ужаса перед нею он так и не смог.

В последние годы Егор для Кузнецова несколько выдвинулся из привычного фона мастерской, потому что научился в самом деле довольно беззастенчиво и часто требовать деньги. Кузнецов всегда давал, потому что считал это порядочным и необременительным. Наконец-то ему попался на глаза этот вечно что-то просящий парень, прянувший в рост, как весенняя крапива. Но он так и не испытал к сыну ни любви, ни интереса, только удивление. А прошлой осенью начались и размолвки.

Ко дню рождения Егор получил от родителей японский мотоцикл, который через неделю был украден у клуба «Холлидей». Мотоцикл, разумеется, так и не нашли, а Кузнецов был поражен упорством, с каким Егор требовал еще один такой же. Когда Егор закончил школу, мать настояла, чтобы он годик отдохнул (мальчика перед тем полгода терзали пятеро репетиторов, все кандидаты наук, и аттестат зрелости был обретен в основном их трудами). Отдыхающий Егор зачастил в мастерскую и в Афонино, стал таскать с собой приятелей, хвастаться, раздаривать каталоги (и – тайком – отцовские этюды) каким-то девицам; деньги ему нужны были ежедневно. Кузнецов внезапно понял, что Егор ему страшно надоел. Инна своим слабым, трепетным голосом твердила, что Егор испорчен дармовщиной; что он – паразит, бездушный и алчный, как клещ; что ездит он только за деньгами, и была, разумеется, права.

Егор нынче приехал в Афонино непривычно мрачный и настойчивый. Кузнецов решил было вообще не слушать его, гнать к чертовой матери, но вечером тот явился совсем потерянным и оттого казавшимся еще моложе своих восемнадцати. Когда Кузнецов вдруг увидел в глазах у него блестящие быстрые слезы обиженного ребенка, то устыдился и решил сунуть-таки денег, только поскорее, без затяжных семейных сцен.

– Папа, – все мялся Егор, хватал карандаши, катал в ладонях и вздыхал.

– Да говори же, – буркнул Кузнецов. – Уже в сон клонит от твоих выходов из-за печки.

– Это правда серьезно. Я сейчас, – Егор уселся на низенькой скамеечке, скрестил большие мальчишеские руки и оперся на них до бархатности коротко стриженой головой. – Папа, только не перебивай! Так все ужасно...

– Сколько? – безмятежно спросил Кузнецов.

– Зачем ты сразу? – обиделся Егор, потому что настроился на длительную душевную беседу.

– А что, другое что-то? Тогда извини...

Егор промолчал.

– Так сколько? – Кузнецов уже начинал терять терпение.

– Очень много. Двадцать тысяч. Долларов. И сразу...

Кузнецов, который до этого возился со стеллажом, сначала замер. Потом выпрямился, медленно подошел к стулу, поставил его напротив Егора, уселся и удивленно воззрился на сына.

– Знаешь, пап, ты не перебивай только... Так вот вышло... Будто не со мной все, будто во сне... Но только никуда не денешься... Такой ужас...

Кузнецов не собирался перебивать, и Егор забормотал:

– Когда у меня мотоцикл украли, а ты денег больше не дал... Ты не можешь этого понять! Я должен быть на колесах! Все у нас... Нет, ты не поймешь... В общем, деньги были нужны. А ты не дал. Да мне и самому просить надоело! Конечно, надо зарабатывать. И ты говорил. Я же не против. Я хотел, как ты сказал...

Кузнецов язвительно сощурился. Егор продолжал:

– Короче, есть такой Вадя. Ты, кажется, знаешь его, он тут бывал... Даже два раза. И вот... Он сказал, что можно быстро заработать. Тем более, у меня права есть. Что одни просили что-то там перевезти. Машина их. Ерунда ведь? Почему нет? Я согласился. Двести рублей. Ведь ничего особенного, да?

Кузнецов поддакивать не стал, молчал непроницаемо, но Егору стало легче уже оттого, что его наконец слушают.

– Так вот... С Вадей пришли в одну квартиру. Там эти... Ну, лица кавказской национальности. Дали ящик. Нетяжелый, вроде как от пылесоса. Адрес в Сосновке. Машина «мерседес». Старенький, правда, восьмидесятого года, сильно бэ-у. Но бегает. Поехал... Один... лицо... рядом сел. Там дом деревянный частный... Зашли мы, ящик отдали, посадили нас чай пить. Вдруг за окнами грохот, крики. Выбегаю – «мерседес» мой... ну, не мой – в общем, всмятку... Ну... Чего там... Начался кошмар...

Егор вопросительно глянул на отца и продолжал:

– Они... Лица... «Ты машину разбил – плати». Двадцать тысяч... Или отработаешь... Неделю дали... До среды.

Егор понимал, что плохо рассказал, нестрашно, но самое главное еще оставалось в запасе:

– Они меня убьют... Или хуже...

– Что ж хуже-то?

– К себе увезут... Вроде как в рабство... Ужас... да?

Венский стул снова страдальчески заскрипел.

– Черт знает, что такое! – проскрежетал наконец Кузнецов. – Какой Вадя? Какой «мерседес»? Какое рабство? Какого рожна?.. Мать знает?

– Да.

– И?

– У нее денег нет. У фирмы дела не очень...

– Значит, на меня решили повесить эту твою милую шалость?

– Пап, страшная случайность, что все так вышло... К кому же я пойду?

– К черту лысому! И к его лысой матери! – выкрикнул Кузнецов и вскочил со стула. – Мне надоело твое мелькание, и мне противно, что мой сын пошляк и попрошайка. Италия! Мотоцикл! Вадя! «Лица»! Все, иди вон...

– Но ты мой отец. В конце концов, ты обязан...

– Да, да, да! Поговорим о правах и обязанностях человека!!! Нет уж, душка, это ты обязан думать, обязан иметь человеческий облик, а не торчать тут дубиной стоеросовой в трусиках и слюнявить: «Дай миллиончик!» Ты же полный нуль, по-о-олный!

– Допустим, – слабым голосом согласился Егор. – Но дело-то не в этом!

– В этом, именно в этом!

– Ты, папа, уже рассуждаешь, как дядя Степа-ветеран. Ты же не такой! В конце концов, ты ведь тоже был молодым!