— О, я знаю, что ваша фигурка — настоящее сокровище, — ответил Спейд. — Вы ведь тоже этого не отрицаете.

— Она ничего вам не сказала?

— Мисс О’Шонесси?

— Да. Милая девушка, не правда ли, сэр?

— Гм. Нет, она не сказала ничего.

— Она должна быть в курсе, — заявил толстяк. — А Кэйро?

— Тоже не сказал. Сокола он готов купить, но не дал мне никакой информации.

— Сколько же он за него отвалит? — спросил толстяк.

— Десять тысяч долларов.

Толстяк презрительно расхохотался.

— Десять тысяч, да еще долларов, а не фунтов! Хитер этот грек! И что вы ему ответили?

— То, что, если отдам ему птицу, мы сговоримся.

— Ах, «если»! Прекрасно, сэр. — Он улыбнулся. — Они должны знать ее цену. Как вы считаете?

— Здесь я вам не помощник, — вздохнул Спейд. — Они ничего не объясняют. Кэйро вообще не пожелал распространяться на эту тему. Да и она тоже, пока я не уличил ее во лжи.

— Весьма неразумно, — промолвил толстяк, но было заметно, что думает он о другом. — А может, они ничего не знают, — внезапно предположил он. — Если так, то я единственный в мире человек, которому известна стоимость сокола.

— Я рад, что мы с вами встретились, — заметил Спейд.

В ответ толстяк улыбнулся, чем–то, однако, озабоченный.

— Клянусь богом, ваш бокал опустел. — Он встал и, пока Спейд неподвижно сидел в кресле, снова налил виски. — Ах, сэр, это лекарство никогда никому не вредило.

Спейд покинул свое кресло и с бокалом в руке подошел к толстяку.

— За откровенность и обоюдное понимание, — провозгласил он.

Толстяк усмехнулся, и они выпили.

— Да, сэр, как ни странно, но они действительно не знают точной стоимости сокола. Никому в мире не известно, что это за птица, кроме вашего покорного слуги Каспера Гутмана, эсквайра.

— Выходит, когда вы сообщите это мне, в курсе будут только два человека, — заметил Спейд.

Одной рукой он поднимал бокал, другую же сунул в карман.

— Ну, если быть точным, сэр… однако… — Толстяк неожиданно посерьезнел. — Однако я не понимаю, зачем мне перед вами раскрываться.

— Хватит дурака валять, — терпеливо попросил Спейд. — Вам известна настоящая ценность предмета, а мне — где он находится. Потому мы здесь и беседуем.

— Ну, сэр, так где же он?

Спейд пропустил вопрос мимо ушей.

— Видите ли, — продолжал толстяк, — по–вашему, мне необходимо выложить то, чего никто, кроме меня, не знает, а вы тем временем будете гордо хранить свой секрет. Вряд ли подобный обмен можно назвать равноценным, сэр. Нет, нет, по–моему, нам не следует продолжать беседу в таком направлении.

Спейд побледнел и заговорил тихим от бешенства голосом:

— Подумайте еще раз. Вам необходимо срочно открыться мне или будет поздно. К чему попусту тратить время? Кому нужна ваша вшивая тайна? Какая разница, знаю я, что это за сокровище, или нет. Я сумею достать его и в одиночку. Не исключено, что и вы обошлись бы без посторонней помощи, но тогда следовало держаться от меня подальше. Теперь дело сделано. Здесь, в Сан—Франциско, вы нуль. Но сотрудничая со мной, вы добьетесь успеха. Если вы согласны, сообщите мне сегодня же.

Спейд ударил бокалом по столу, тот разбился, и содержимое пролилось на скатерть. Толстяк, не обращая внимания на причиненный ущерб, не сводил глаз со Спейда: детектив сидел поджав губы, приподняв брови и слегка наклонив голову. Выражение его лица оставалось добродушным.

— И еще одно: я не хочу…

Внезапно слева от Спейда распахнулась дверь. Глядя на Спейда широко открытыми глазами, вошел давешний парнишка.

— Я не хочу, — повторил Спейд, уставившись на карлика, — чтобы этот сопляк крутился возле меня. Он мне не нравится, на нервы действует. Я убью его на месте, как только встречу на своем пути. И запомните: у него не будет ни одного шанса на спасение.

Парень усмехнулся, но промолчал.

— Удивительно, сэр, какой у вас неистовый характер, — терпеливо заметил толстяк.

— Характер? — засмеялся Спейд, поднимаясь и надевая шляпу. Его гневный голос гремел по комнате: — Подумайте и решайте. У вас есть время до пяти тридцати. Потом все. — Он потащил парня к выходу. Там остановился и повторил: — Пять тридцать, потом занавес!

Парнишка извивался в руках Спейда, осыпая его ругательствами из репертуара, использованного в холле «Бельведера», но теперь его голос звучал тихо и горько. Спейд вышел, шарахнув дверью.