обстоятельствами, и Эссекс стремительно ворвался в покои Елизаветы и предстал

перед нею в тот самый миг, как о нем было доложено. Привыкнув видеть его

с радостью и принимать с благосклонностью, королева, застигнутая врасплох,

поддалась многолетней привычке и предоставила ему, как он просил,

приватную аудиенцию. Она выслушала его смутные и неубедительные оправдания

своих действий в Ирландии и в своем сердечном пристрастии была

мимолетно польщена при мысли, что вернуть себе ее расположение он счел более

важным, чем восстановить свою репутацию полководца. После долгой беседы

Эссекс возвратился к друзьям. Лицо его сияло радостной гордостью, и мысль

о том, что он вновь обрел былое влияние, сообщила его обращению те

благожелательность и любезность, что составляют одновременно суть и

очарование его манеры. Ярость и злоба никогда не были свойственны ему, и, даже

сам пострадав от них, он тут же предал это забвению. Друзья осыпали его

поздравлениями, устрашенные недруги толпились вокруг — отважный Эссекс

был выше своего желанного торжества. Лица окружающих переменились на

глазах: те, что совсем недавно не решались узнавать его, теперь с

подобострастным восторгом ловили звук его шагов. Этот роковой час

кратковременного могущества был последним, дарованным ему судьбой. Хитрый Сесил и

его приспешники, воспользовавшись той самой минутой, когда он

неосмотрительно покинул королевские покои, сумели внушить королеве, что сверх

меры обласканный фаворит не только поступил вопреки полученным приказам,

осмелившись самовольно возвратиться, но и привез вместе с собою отборную

группу своих приверженцев и целую толпу беспокойных честолюбцев,

готовых усилить его могущество и потеснить королевское. Они сумели затронуть

душу Елизаветы, коснувшись самого больного места, противопоставив друг

другу две главные слабости ее натуры, и, бросив на одну чашу весов влияние

всей придворной партии, вскоре восторжествовали. К несчастью, как всякий

человек, чьи годы идут под уклон, она становилась капризна и нерешительна.

Страх уже коснулся ее, и скоро она оказалась в плену многочисленных

известий, услужливо поставляемых ей придворными интриганами. Со всех сторон

ей внушали, что Эссекс завел собственный придворный круг прямо у нее во

дворце и что, каким бы дерзким и наглым ни было такое поведение, оно все

же менее опасно, чем то влияние, которым оно неизменно пользуется в

народе и которое угрожающе возрастет, стоит ему показаться в Лондоне. Они «не

думали о себе, готовые стать мучениками своей чести и вассальной присяги, и

лишь трепетали при мысли о королеве». Этого Елизавета не могла

отважиться допустить; страх и злоба одержали в ее сердце верх над слабо

сопротивлявшейся нежной привязанностью, и она решила, во имя собственной

безопасности и сохранности королевства, заключить своего любимца в тюрьму.

Этому решению не следует удивляться: оно не противоречило даже ее любви,

если любовь была уязвлена воображаемым проявлением неблагодарности.

Еще юношей граф Эссекс сделался ее кумиром, но он был не из тех, кто

довольствуется незаслуженным восхищением, — чем более он обретал, тем

больше старался заслужить обретенное, и наконец, положив в основу своей

счастливой судьбы врожденное благородство, он поднялся над отличиями,

даваемыми пристрастием, а ей осталось лишь жалеть о той высоте, на которую

она его некогда возвела. С этой поры во всем, что касалось Эссекса, она была

слаба и нерешительна, то осыпая его почестями, которых он не заслужил, то

лишая справедливой награды. Он ясно видел причину этой

непоследовательности, но, веря, что привязанность, столь твердо противостоящая ее

собственным суждениям, непобедима, забывал, как стремительно подступает к ней

старость, когда благороднейшие страсти, постепенно мельчая, превращаются

в себялюбие.

— Вы, сударыня, столь хорошо зная сердце моего господина, — воскликнул

Трейси, оборотясь ко мне, — вообразите лучше, чем я могу описать, как

глубоко поразило его это публичное и преднамеренное унижение. Эта

неожиданная интрига лишила его способности судить здраво, и, поддавшись

безудержному порыву, он выхватил шпагу и приказал посланцу отдать ее королеве,

умоляя ее «в награду за его службу дополнить более решительным ударом

тот, которым она одарила его прежде, поскольку оба они кажутся ему менее

оскорбительными и позорными, чем такое открытое и незаслуженное

поношение». Он не слушал друзей, пытавшихся умерить его гнев, не замечал

врагов, теснящихся вокруг в жадной надежде услышать, сохранить и, извратив,

использовать ему на погибель любое резкое слово, неосторожно

произнесенное им. Было затронуто самое дорогое для него — честь, и ничто на свете не

могло бы заставить его молчать. Поддавшись обиде и возмущению, он вслух

заявил с беспощадной правдивостью, которая была более язвящей и опасной,

чем самое непомерное преувеличение, что «королева пережила все

благороднейшие качества своей натуры, и душа ее так же утратила прямоту, как ее

кривой стан». Этот разящий сарказм был незамедлительно донесен до слуха

Елизаветы, и она, пренебрегая гордостью Эссекса, когда ее собственной

нанесен такой удар, поручила его наблюдению лорда хранителя печати, чей дом

стал для него, по существу, тюрьмой.

Великий Боже! Какое неистовство охватило милорда при воспоминании о

неосмотрительной готовности, с которой предал он себя, беспомощно и

безоглядно, в руки своих врагов! Он метался, как лев в тенетах, кровь билась в

его висках, грозя безумием. Я не решался ни на миг оставить его одного.

Не надеясь иным способом усмирить его бушующие страсти, я приводил

ему на память любимый образ прекрасной путницы, для которой известие об

этом событии и страх того, что может за ним воспоследовать, будут едва ли

не горше смерти. Но, смирив одну бурю, я лишь позволил разразиться

другой: слеза нежности блистала на пылающей щеке гнева; им овладела скорбь,

при виде которой сердце разрывалось. «Избавь меня от убийственного

воспоминания! — восклицал он. — Опозоренный, опороченный, брошенный в

тюрьму, как решусь я поднять взор на прекрасную, на благородную страдалицу?

Поверь мне, Трейси, скорее я умру, чем перенесу эту постыдную минуту...»

Помня о неизменной преданности, которую я хранил ему, угнетенный

сознанием своего положения, милорд решился наконец облегчить свое сердце,

раскрыв передо мною самые задушевные мысли, зная, что они навсегда

останутся заключены в моем сердце, которое скорее разорвется, чем я злоупотреблю

столь великодушным доверием, о коем сейчас отваживаюсь упомянуть лишь

в доказательство того, как неразрывно связана моя судьба с судьбою

человека, которому я служу, — я сам пожелал этого, и Небеса могут поразить меня,

лишь разделив наши судьбы.

Верный друг, лорд Саутгемптон, посещал милорда ежедневно. Хотя сам он

не находился под стражей, сознание того, что каждый его шаг является

предметом постоянного наблюдения и доносов, побуждало этого вельможу к

чрезвычайной осторожности. Сесилам более нечего было желать:

неосмотрительная резкость лорда Эссекса вновь и вновь подливала масла в огонь

негодования королевы, не давая ему угаснуть, и время, охлаждая страсти, не склоняло

милорда к покорности — он почитал себя оскорбленной стороной, и его ярость,

утихнув, сменилась презрительным отвращением. Силы его, однако, были

значительно подорваны бурным кипением страстей, когда одна из них затмила

собою все остальные и окончательно сокрушила его здоровье — горе, более

непоправимое, чем то, что могут породить превратности славы и честолюбия,