наконец, им стало известно, что их сестра Мэйбл, не прислушиваясь к велению

добродетели и наставлениям лэрда Дорнока, уступила домогательствам

короля и, чтобы защитить себя от гнева семьи, вынуждена была публично

обнаружить свой позор, отдавшись под покровительство любовника. Дабы

примирить лэрда Дорнока со столь тяжким бесчестьем, ему был предложен титул и

любая должность при дворе, какую он пожелает занять. Прекрасная Мэйбл

между тем утешилась в утрате истинного достоинства временной честью

царить в сердце короля и называться графиней.

Я с удивлением спросила, как может повлиять на нашу участь событие, к

которому мы никоим образом не причастны. Хью поведал мне, что брат,

решительно отвергнув почести, предложенные ему в возмещение бесчестья,

покинул королевский двор в великом негодовании; что поначалу сам он и Фиби

принуждены были с презрением возвращать все письма и подарки,

посылаемые сестрой; но что в последнее время под влиянием некоего соображения,

для них необъяснимого, чувства лэрда Дорнока разительным образом

переменились. Им было отправлено несколько курьеров к графине-фаворитке,

но в чем состояли их поручения и какие были получены ответы, брату и

сестре осталось неизвестным, хотя многие обстоятельства давали им основание

полагать, что писанные нами письма ни разу не были отправлены по

назначению.

Кровь отхлынула у меня от лица при мысли о таком изощренном

предательстве, и я возблагодарила Небо, что мне одной сообщили о нем: леди Са-

утгемптон, которая часто бывала не в силах совладать ео своими чувствами,

неизбежно каким-нибудь неосторожным словом выдала бы, что ей все

известно. Молодой Хью, видя мое смятение, заверил меня, что, хотя найти

преданного гонца — дело безнадежное, сам он считает своим долгом освобождение

тех, чьему пленению невольно способствовал, и что я могу располагать им,

если только сочту возможным ему довериться, что никто не заподозрит

истинной причины его отсутствия, ибо лэрд Дорнока, хорошо зная особую

привязанность Мэйбл к младшему брату, естественно, решит, что тот вознамерился

использовать себе во благо то влияние, которое она имеет при дворе... Есть ли

на свете что-нибудь прекраснее и трогательнее великодушия? Благородный

юноша умолк. Весь его вид говорил о том, как страстно он желает, чтобы

предложение его было принято, чтобы оно не было сочтено за похвальбу. Я

взяла за руки своих молодых друзей и, должным образом выразив свою

благодарность, отказалась стать виновницей ссоры между ними и их угрюмым

братом, у которого нет недостатка в средствах сделать наше положение го-

раздо более невыносимым, если только он заподозрит, что мы пытаемся

отвратить его семью от чувства долга. Я старалась убедить их (а равно и себя),

что наши друзья начнут неутомимые поиски в тот самый миг, как обнаружат

хоть одного члена экипажа, спасшегося при кораблекрушении, что капитан,

несомненно, известит их, если только он не утонул вместе с кораблем.

Однако день проходил за днем, подтверждая неосновательность и

тщетность этой надежды. Тоскливая зима тянулась в этом уединенном замке, в

который беспрепятственно врывался воющий ледяной ветер. Частые штормы

вздымали океанские волны, и нашему испуганному слуху рев бури нередко

представлялся стонами умирающих.

Я почти утратила надежду, когда однажды, пока наш хозяин охотился, я

вышла по обыкновению к парапету крепостной стены и оттуда увидела, что к

острову направляется небольшое судно, лучше построенное и более опрятное,

чем те, что я привыкла видеть. Когда оно приблизилось, я различила на

людях английское платье... Судно подошло еще ближе... Я узнала плащи солдат

Эссекса. Стон безграничного восторга вырвался у меня, я качнулась вперед и

упала бы в волны, если бы молодой Хью, стоявший позади, не подхватил

меня. Офицер поднял голову, и я мгновенно узнала Генри Трейси, любимого

адъютанта лорда Эссекса, однажды уже отправленного им на мои поиски.

Разочарование смешалось с разнообразными и бурными чувствами этой

минуты... Я протянула руку, указывая Хью на незнакомца, вздохнула и лишилась

чувств.

Меня отнесли к леди Саутгемптон, которая, пораженная моим

безжизненным видом, не догадываясь о причине, сама, казалось, была близка к

беспамятству. Хью, очевидно поняв по моему жесту, как близко затрагивало меня

появление этого незнакомца, поспешил провести его к нам, пока не вернется

брат, и тут же удалился, предоставив нам полную свободу.

— Трейси? — вскричали мы в один голос («Эссекс?», «Саутгемптон?» —

эхом отозвалось сердце каждой). — Скажите одно лишь слово!

— Живы, — ответил он, — и для счастья им нужно лишь видеть вас.

— Ах, благодарение Господу! — воскликнула я, поднимая глаза к небу, и

тут же от всего сердца протянула руку верному посланнику. — Примите мою

восторженную признательность. Теперь мы можем вздохнуть спокойно. Не

томите же нас: расскажите, что последовало за опасным путешествием

Эссекса и Саутгемптона.

— Я едва ли осмелился бы сделать это, не заверь я вас сначала в их

благополучии и безопасности, — заговорил Трейси. — Я вижу, что печаль давно

уже омрачает вашу молодость и красоту, которые, быть может, подверглись

бы еще большим испытаниям, если бы вы провели это тревожное время в

Лондоне.

Опасаясь, что разговор наш в любую минуту может быть прерван

возвращением лэрда Дорнока, я попросила Трейси отбросить все предисловия и

поспешить с рассказом.

— В страхе и тревоге, — вновь заговорил он, — последовал я за милордом

на корабль, который должен был доставить его домой. Страх и тревога не

уменьшились, когда я увидел, что лорд-наместник стал часто подвержен

приступам сомнений и мрачных размышлений, которые порой замечал за собою

сам. Временами он пытался утопить их в веселом обществе и в вине и

впервые в жизни стал напускать на себя показную храбрость. В часы отдыха,

отказавшись от задушевного дружеского общения, издавна существовавшего

между ним и лордом Саутгемптоном, в котором и я нередко бывал

скромным и благодарным участником, он впадал в рассеянность и молчаливость,

тревожившие его верного друга не менее, чем меня: этот вельможа видел, что

он «поставил жизнь свою на карту и вверил жребий свой игре»; я сделал это

заключение, когда он как-то раз выразительным кивком привлек мое

внимание к милорду, который стоял у борта с видом глубокой задумчивости,

устремив взгляд на бегущие волны и, по всей вероятности, не видя их.

— Неладно на сердце у вашего господина, Трейси, — сказал его

благородный друг и, немного помолчав, тихо добавил: — Ах, Эссекс, «aut Caesar aut

nihil!»

Тут лорд-наместник подошел к нам с веселым видом и избавил меня от

необходимости согласиться с мнением, принять которое мне было мучительно.

Без привычного ликования узрели мы приветливые берега родной страны:

сомнения и тревога отбросили мрачную тень даже на те живые и радостные

чувства, которые на время могут заглушить и страдания. Лорд Эссекс, не

теряя ни минуты, отправился ко двору с такой поспешностью, что обогнал все

известия о своем приезде и оказался собственным вестником. Мы прибыли

ранним утром, еще до того, как королева покинула опочивальню, но, увы,

двор был не тот, каким мы его оставили: повсюду нас окружали незнакомые

лица — было очевидно, что ненавистные Сесилы торжествовали при дворе.

Лорд Грей, их ставленник, встретившийся нам по пути, осмелился пройти

мимо лорда Эссекса, словно не замечая его, но тот лишь бросил на него беглый

взгляд и поспешил навстречу своей судьбе. Этикет отступил перед