несчастьями; гордость, тщеславие и величие напрасно посягали на тебя: истинная и

высокая страсть билась неизменно в твоем сердце, собрав в единую

всеобъемлющую печаль те властные побуждения, что некогда направляли твою

разнообразную и неустанную деятельность на благо людей.

Но сейчас не время было предаваться восторженным мечтаниям. Леди Са-

утгемптон вернула меня к заботам настоящей минуты, и мы поспешили

сообщить Трейси, какое имя, какие отношения и обстоятельства почли мы

необходимым в интересах осторожности себе приписать, а также осведомили его

об имени, характере и положении хозяина замка. Едва успел он освоиться с

этими важными сведениями, как вернулся лэрд Дорнока без предупреждения

и в гневе, скрыть которого не пытался. Вид английского офицера несколько

умерил его негодование. Трейси, действуя как мы условились, назвал леди

Саутгемптон своей сестрой и с многочисленными изъявлениями

благодарности за гостеприимный кров, который хозяин так долго предоставлял нам,

предложил весьма значительное вознаграждение, которое у него, к счастью,

было предусмотрительно заготовлено. Пока шотландец оставался в

нерешительности, не зная, что отвечать, осторожный Трейси обернулся к нам и

голосом, не допускающим возражений, заявил, что ему придется держать ответ

перед королевой при малейшем промедлении, и потому мы должны быстро

проститься с друзьями и поспешить с отъездом в Англию. Эта решительная

речь усилила замешательство и неудовольствие, ясно читавшиеся в лице

нашего хозяина; однако отъезд наш оказался столь непредвиденным для него,

что, не в силах найти достаточный повод, чтобы задержать нас, он молчаливо

согласился.

Сердце мое ликовало при нежданном освобождении, и я готова была

отплыть в тот же миг, не считаясь ни с ветром, ни с приливом, но, так как

моряки сочли это невозможным, отъезд был отложен до утра. То ли

разнообразные события этого дня ускорили час, назначенный природой, то ли леди Саут-

гемптон, вопреки своим представлениям, дождалась его — я не знаю, но около

полуночи у нее начались родовые муки и страдания ее были столь тяжелы,

что едва не стоили ей жизни. К концу следующего дня она разрешилась

мертвым младенцем, и в долгом промедлении, которое было неизбежно вызвано

случившимся, мне приходилось утешаться мыслью о том, что подруга моя по

судьбе не оказалась безвременно разлучена со мной. Горе ее было столь

велико, что я вынуждена была заглушить свое, дабы не отягчить ее состояния.

Судьба, позолоченная лучом надежды, хотя бы с отдаленного края

горизонта, никогда не бывает непереносима. Присутствие Трейси и мысль о

возвращении в тот мир, с которым он казался нашим единственным связующим

звеном, скрасили для нас немало долгих, томительных часов, и утешение это

было отнюдь не лишним, ибо с момента появления Трейси лэрд Дорнока

сделался еще более угрюмым и непроницаемым, чем прежде... Себялюбие было

сутью его натуры. Рано наделенный ограниченной, но непререкаемой

властью, которая чаще порождает и взращивает тиранию, чем более широкое

поле деятельности, он до сей поры ни в ком не встречал противодействия. Разве

редко слепая страсть калечила и благороднейшие натуры? Возможно, для

него не было ничего противоестественного в том, чтобы присвоить себе власть

удерживать в своих руках прелестную и любимую супругом женщину, на

которую он не вправе был притязать. Давно привычные для меня страх,

подозрительность, душевная тревога с готовностью возвратились в свое

пристанище — мое трепещущее сердце. Мне часто казалось, что я различаю

смертельную угрозу в мрачных чертах лица нашего хозяина, и, хотя Трейси спал

поблизости, в покое, соседствующем с нашим, мне трудно было поверить в то,

что его сон там не потревожен, и даже в то, что он еще жив и может

защитить нас. Все же я старалась гнать от себя эти мрачные фантазии, которым

слишком легко поддается живое воображение.

Лэрд Дорнока более не докучал нам и не пытался решать нашу участь;

при этом он не стал лишать нас общества своей сестры. Эта милая девушка,

никогда прежде не знавшая общества, в радостном упоении, свойственном

юности, наделяла каждого собственными своими добродетелями и

чарующими качествами. Плененная достоинствами Трейси, она перенесла страсть,

которую я так неосторожно внушила ей, на того, чье сердце способно было

отозваться на ее чувство, и новый ее выбор оказался счастливым. Трейси,

воспитанному и возмужавшему в походах, еще только предстояло познать

невыразимое очарование любви, и чувство это захватило его безраздельно. Со

сладостным, хотя и горестным, чувством наблюдала я за чистыми и невинными

обетами любви, что постоянно приводили мне на память дни, когда я,

подобно Фиби, завороженно взирала на многоцветную картину жизни, озаренной

ранними лучами надежды, не думая о цветах, которые опадут, о тяжелой ноч-

ной тьме, которая скроет их от глаз. Трейси, охваченный не меньшим

восторгом, чем его возлюбленная, более не торопился с отъездом в Англию и был,

казалось, поражен тем, что мы неспособны оценить всей прелести

существования в этом унылом изгнании.

Я, однако, вместе с леди Саутгемптон нетерпеливо ждала, когда ее

окрепшее здоровье позволит нам отправиться в путь. День этот наконец настал, и

мы радостно готовились к отъезду, когда лэрд Дорнока прислал нам для

прочтения приказ, которым король Шотландии уполномочивал его задержать

нас. Из всех ударов судьбы, выпавших прежде на мою долю, я не помню ни

одного, который столь сильно поразил бы меня. Тем не менее я сохранила

присутствие духа настолько, чтобы заметить по дате приказа, что он был

получен еще во время родов моей подруги. В крушении надежд и отчаянии,

испытанном нами, единственным утешением была мысль о том, что,

злоупотребив властью короля для осуществления своих недостойных притязаний, лэрд

Дорнока оказался в ответе перед законами своей страны за нашу

безопасность, поскольку признал, что такие люди находятся в его замке. Трейси тут

же обратил на это его внимание и, хотя ради прелестной Фиби не дал воли

своему гневу, все же потребовал от лэрда Дорнока достойного обращения с

нами, предупредив, что ему придется держать ответ перед своим королем и

перед королевой Англии, чьим именем мы скоро будем потребованы. В ответ

на его браваду, ибо, говоря по правде, только так и можно было назвать речь

Трейси, надменный шотландец холодно заметил, что «рискнет навлечь на

себя гнев старухи, которая, возможно, уже сейчас уступила все свои права его

повелителю». Трейси, будучи не в силах долее сдерживать свое благородное

негодование, отвечал язвительно и гневно. Лэрд Дорнока посоветовал ему не

упускать возможности и немедленно уезжать, если он не намеревается

остаться в качестве пленника. Эти слова оказались последним, завершающим

ударом в нашем отчаянном положении, и, как ни страшились мы потерять

единственного друга и защитника, леди Саутгемптон и я в один голос стали

побуждать его к отъезду и, отклоняя все его возражения, торопили взойти на

корабль, на палубе которого еще час назад мысленно видели себя. Он

успокаивал нас, обещая скоро вернуться, так как был твердо убежден, что король

Шотландии никогда не допустит столь несправедливого и беззаконного

деяния, стоит только подробно и непредвзято представить ему все

обстоятельства. Я вздохнула при мысли, что знаю его лучше, но так как объяснение было

не ко времени, то не стала напоминать о безграничном влиянии прекрасной

Мэйбл, через посредство которой — благодаря ее беззаконной связи с