королем — этот приказ, несомненно, был получен. Как можно убедить этого

монарха, что вдали от него совершают неправое дело, если в самый миг его

совершения сам он нарушает нравственный и религиозный долг? Человек,

согрешивший сознательно, должен быть или слаб, или порочен; в одном случае

он оказывается в подчинении у чужих страстей, в другом — у собственных. И

в том, и в другом случае он едва ли способен вернуться на узкую, но прямую

стезю добродетели.

Не с ним связывала я надежду на обретение свободы, ах, нет — мысленный

взор мой был устремлен в сторону возлюбленного, к которому сердце мое,

подобно стрелке компаса, обращалось, какие бы расстояния ни разделяли нас.

«Пусть только известят Эссекса, — думала я, вздыхая, — пусть только узнает

он, где меня найти, и ради моего спасения он обойдет земной шар». Когда

улеглась печаль этой тягостной минуты, я напомнила себе, какое бесконечное

душевное облегчение принес нам приезд Трейси, какую перемену внес он в наше

положение, освободив нас от мелочных обязательств, что всегда унижают

благородный ум, если только он не встречает родственную душу в своем

покровителе. Я вскоре заметила, что лэрд Дорнока не осмеливается воспользоваться

плодами совершенного им низкого беззакония. Подчиненное положение, в

которое Трейси ставил себя в нашем присутствии, глубокая почтительность, с

которой повиновался каждому нашему пожеланию, не отвечающие ни званию, в

котором мы были известны обитателям замка, ни офицерским регалиям

Трейси, поселили в уме нашего хозяина смутную мысль о некой тайне, но ум его

был не настолько пытлив и деятелен, чтобы постараться глубже вникнуть в

эту мысль. Он с опозданием понял, что в Трейси, позволив ему уехать, обрел

наблюдателя за своим поведением, и теперь жалел о нерешительности,

помешавшей его задержать. Он, однако, временами еще заговаривал о любви с

леди Саутгемптон, предлагая купить ответное чувство якобы принадлежащими

ему несметными сокровищами: нам, привычным к утонченности и роскоши,

все его достояние представлялось лишь крикливо раскрашенной скудостью.

Однажды, когда эти хвастливые и нелепые предложения были сделаны в

моем присутствии, я не могла смолчать. Он, однако, прервал меня, посоветовав

остеречься и не побуждать его переменить свои привязанности, и предложил

мне заботиться лишь о своей защите, ибо не могу же я быть столь низкого

мнения о его наблюдательности и своей красоте, чтобы полагать, будто обманула

его своим нарядом. Сомнение такого рода было высказано впервые, и мое

замешательство мгновенно подтвердило его. Растерявшись, я не сразу собралась

с духом для ответа, но наконец сказала, что он разгадал лишь часть нашей

тайны, лежащую близко к поверхности и потому оказавшуюся доступной ему,

что обнаруженное им — лишь наименьшая часть тайны и что настанет день,

когда наши имена и положение станут известны ему и он по всей строгости

ответит за все, что окажется в его поведении оскорбительным нам и

недостойным его. Я смело заявила, что для нашей безопасности требуется лишь одно —

чтобы при английском дворе узнали, где мы находимся; теперь же, с помощью

Трейси, это установлено, и у нас есть высокопоставленные друзья, готовые

потребовать нашего возвращения. Величавый вид, от природы свойственный

мне, когда гордость моя затронута оскорблением, поразил его; в уме его

возникли смутные и неопределенные опасения, и так как все попытки проникнуть

в тайну, скрытую лишь в глубине сердец, стремящихся ее сохранить, были

тщетны, он уже почти раскаивался, что осуществил неоправданный произвол,

плодами которого более не надеялся воспользоваться.

Леди Саутгемптон сочла себя в долгу передо мной за проявленную мною

твердость духа. Не имея более причин проявлять подчинение и покорность,

мы обе вернулись к привычкам, приличествующим нашему положению в

обществе, и наняли собственных слуг до того времени, когда наступит наше

освобождение.

Устав от нашего присутствия, лэрд Дорнока, как мне часто казалось,

подумывал о том, чтобы предложить нам свободу. Как-то раз я пыталась

незаметно подвести его к этой давно желанной цели, когда ему было подано письмо,

посланное от королевского двора. В полной уверенности, что оно содержит

известия о нашем освобождении, я, пока он вскрывал письмо, бросила на него

торжествующий взгляд и в его лице прочла ту же мысль, но в следующее

мгновение выражение его лица заметно изменилось. Лэрд прочел письмо

вслух, и мы в невыразимом изумлении узнали, что в нем содержится приказ

неусыпно содержать под стражей английских пленников, за которых он

отвечает перед своим королем, содержать, впрочем, с должным почтением. Я тут

же обратила его внимание на эту часть приказа, словно бы не замечая первой,

которая тем не менее глубоко запала мне в сердце. Надо заметить, что и он

не остался нечувствителен к заключительной части приказа. Чувство

усталости и отвращения, которому он начал поддаваться, усилилось, гордость его

возмутилась при мысли, что замок превратили в государственную тюрьму, а

его самого — всего-навсего в тюремщика; он был раздосадован, унижен и

оскорблен. Никто не подчиняется власти с большим недовольством, чем тот,

кто неправедно воспользовался ею, и когда на себе он ощущает ее суровые

ограничения, то простое воздаяние становится, по существу, жестокой местью.

Вновь последовал томительный промежуток времени без известий из

Англии. Нежная, кроткая Фиби часто внушала себе, что ее возлюбленному не

удалось туда добраться, и необъяснимость положения, когда мы, казалось,

были всеми забыты, порой склоняла мою подругу и меня, чтобы разделить ее

мнение. Но как много могли мы справедливо предположить иных причин,

причин более грозных! И тогда, ища утешения, мы вновь обращали свои

мысли к острову, на котором находились.

Бесконечное ли разнообразие и непрестанные перемены в моей жизни

приучили меня не терять надежды, молитвы ли, неизменно обращенные к Тому,

кто один мог дать мне облегчение, укрепили мой разум — не знаю, но я

действительно открыла в нем доселе не известные мне возможности. Каждый

проходящий день, казалось, оттачивал и укреплял способность к восприятию и

мышлению, так что бурные страсти, еще недавно сотрясавшие, подобно

горному обвалу, все мое существо, теперь, войдя в спокойное, здоровое русло,

ровным потоком несли жизненную силу моему сердцу.

От Фиби нам было известно, что Мэйбл посылала множество писем

старшему брату, который тщательно скрывал их содержание, из чего мы

заключили, что письма касались нас. Эта новость утвердила нас в предположении,

что Трейси благополучно достиг Англии, и позволяла при этом льстить себя

надеждою, что друзья не жалеют усилий для нашего освобождения, как бы

их действия ни замедлялись препятствиями, о которых мы не могли ни знать,

ни догадываться. Предположения наши оправдались. Наконец был получен

приказ передать нас офицеру, который предъявит подтверждение этого

приказа. О, каким ликованием, благодарностью и нетерпением наполнила нас

уверенность в близком освобождении! От первого проблеска дня до того

часа, когда ночная тьма опускалась на океан, мы по очереди, в радостном

ожидании высматривали в волнах обещанный корабль. Наконец он появился, и

даже при виде самого Эссекса я вряд ли могла обрадоваться больше.

Трейси вторично сошел на этот берег и был со всех сторон встречен

приветствиями. Каждой из нас он вручил письма. Дорогой моему сердцу,

бесценный почерк — не глаза, сама душа моя устремилась к нему. С безграничной

нежностью Эссекс благословлял мое второе воскрешение из мертвых и