клялся, что возблагодарит судьбу за это чудо, безоговорочно подчиняясь моей

воле. «Вам не придется более жаловаться на ужасы военной жизни, любовь

моя, — продолжал он. — Я навсегда покончил с этим кровавым занятием.

Двор ничем более не привлекает меня. Вдохновляемый более достойными

чувствами, открытый для более чистых радостей, в Вашем и в своем сердце

впредь буду искать я этого своевольного скитальца — счастье. Я более не тот

Эссекс, милая Эллинор, которого Вы знали; я сделался настоящим сельским

жителем, скромным философом. С Вами я откажусь от света и в

каком-нибудь отдаленном уголке посвящу себя любви и наукам. Любовь моя, подобно

мне, закройте сердце прошлому — смотрите только в будущее. Я жду с

нетерпением известия о Вашем благополучном прибытии в Камберленд и с этой

минуты отсчитываю наше счастье».

Эти слова были для моей души то же, что теплое дуновение весны для

скованной холодом земли, когда стихают ветры, снег уходит в глубины почвы,

свежая зелень вырывается из раскрытых почек, природа забывает о

перенесенных страданиях.

Трейси приехал нагруженный дарами, более отвечающими душевному

складу самого дарителя, нежели одариваемого, но все же они нашли доступ к

сердцу лэрда Дорнока, который выслушал признание и просьбу Трейси без

негодования и в конце концов обещал ему руку своей сестры, если по

истечении двух лет его воинский чин даст ему право претендовать на нее. Слезы

молодых влюбленных навсегда скрепили те клятвы, что он утвердил своим

соизволением. Радость расположила мое сердце к тому, чтобы принимать лишь

светлые впечатления нежных чувств, закрывая доступ всему остальному, и

мне бесконечно странно было вспоминать то время, когда я с готовностью

разделяла честолюбивые планы Эссекса. Сан, богатство, слава — что в вас?

Вы — яркие украшения, которые сообщают великолепие веселью, но

обременяют и клонят к земле душу в ее борьбе с нашествиями бед, и мы радостно

освобождаемся от этих ненужных даров, обретая в спокойствии и любви

скромную, но драгоценную основу своего достояния.

В жизни, как и при созерцании картин природы, длительную радость может

доставить лишь ограниченный обзор, а все, что являет уму или взору сразу

множество предметов, как бы величественны и прекрасны они ни были, утом-

ляет чувства и разрушает покой. Отвергнув разом весь мишурный блеск,

которым тешится тщеславие — от далекого трона до всесильной толпы, готовой,

быть может, когда придет время, возвести меня по его ступеням, душа моя

призвала одного лишь возлюбленного и, поместив его подле меня в безопасном и

смиренном уединении, вопросила: что утратили мы при этой перемене? —

утратили? — ах, лучше спросить: чего мы не обретем? И как сладостно было узнать,

что сам лорд Эссекс лелеет точно такие же мысли; что, устав от войны,

честолюбия, зависти и всех бурных превратностей жизни, отрекшись от двора

Елизаветы, он утратил, вместе с властью, желание власти; что время, одиночество,

размышления и даже само разочарование скорее изменили, чем уничтожили

его наклонности, которые таким образом вновь обрели свое истинное

направление, ища в возможностях разума и побуждениях сердца то счастье, что

недостижимо на земле, если эти два источника перестают питать его.

Навсегда покидая это унылое место изгнания, я оставляла там лишь один

предмет своих сожалений, но в надежде, что Трейси скоро возвратит милую

Фиби в мои дружеские объятия, я быстро осушила слезы, которыми отвечала

на целые потоки их, пролитые этой прелестной девушкой при нашем

расставании. Быстрый бег корабля не отвечал моему нетерпению: когда бы я ни

обращала взор в сторону ненавистного острова, он все еще был виден —

казалось, он никогда не исчезнет из глаз.

О, с какой радостью предвкушала я блаженный покой, ожидавший нас в

зеленом уединении Камберленда! Я надеялась, что Эссекс будет уже там,

хотя Трейси и уверял меня, что соглядатаи все еще следят за каждым его

шагом и лишь длительное подтверждение его мирных намерений сможет

избавить его от слежки.

Наконец завиднелись прекрасные берега Англии — крик, оповестивший об

этом, наполнил мое сердце ликованием. Наши сердца, вслед за взглядами,

устремились навстречу родной стране. В порту нас ждали слуги, и все было

приготовлено д,ля того, чтобы сделать путешествие легким. Ах, как

прекрасно было это путешествие! Сотни многообразных примет величавой простоты

соединились в совершенное целое, восторг заново поражал чувства при

каждом повороте нашего пути через долины, осененные развесистыми лесными

кронами, отраженные в глади водных просторов, порой погруженные в

густую тень высокими горами, чьи оголенные вершины, казалось, тянулись к

солнцу, бросая ему вызов.

В глубине этих зеленых лабиринтов перед нами предстал замок, из

которого я и пишу. Он обветшал и пришел в упадок, не утратив красоты; его

следовало бы назвать жилищем отшельницы по имени Уединенность. С

печальной радостью прекрасная владелица обвила мою шею руками и благословила

те силы, что позволили нам добраться наконец до этого приюта.

Из этого старинного жилища посылаю я свое повествование и дописываю

его, лишь стремясь заполнить часы, еще не озаренные присутствием того,

кому суждено наполнить собою каждый час моей будущей жизни. Дорогая леди

Пемброк, не могу выразить всю божественность покоя, снизошедшего нако-

нец на мои истерзанные чувства. С удивлением оглядываюсь я на все

прошедшие горести, жестокие столкновения, в которых выстояла моя слабая плоть.

А сейчас мое благодарное спокойствие так чисто, так совершенно, что его,

кажется, не может коснуться несчастье. Никогда более мое бьющееся сердце,

мой пылающий мозг... но к чему эти мрачные воспоминания?

Покоясь в материнских объятиях природы, защищенная безвестностью и

уединенностью этого увитого плющом приюта, моя испуганная душа, как

боязливая птичка, тихо складывает свои усталые крылья, радуясь одиночеству,

счастливая своей безопасностью. Мне кажется, я никогда не упьюсь вполне

счастьем и благодарностью — сердце мое изнемогает от блаженства, а я все

побуждаю его к новым восторгам, для него непосильным. Гордость, страсть,

тщеславие — все самые резкие и грубые свойства моей натуры — сразу

покинули меня, а все чистые, человеколюбивые добродетели раскрывают и

расправляют навстречу весеннему солнцу лепестки своих цветов, опережая даже

ранний подснежник.

О, это ослепительное благословенное светило! Каким новым видится мне

его могущество! Какая темная пелена скрывала его доселе от моих глаз!

Простите, мой дорогой друг, эти причуды фантазии — так ребячески своеволен

становится разум, когда он в мире с собой!

Поспеши, великодушный Трейси, поспеши к моему любимому, извести его

о нашем прибытии! Но разве Трейси уже не отправился в путь? О, тогда

спеши, мой Эссекс, покинь суетный свет, где путь добродетели неизменно

пролегает над краем бездны, куда сотни рук готовы столкнуть ее; раздели со мной

глубокий покой уединения — не думай более о Елизавете: даже ее власть не

настигнет нас здесь. Природные гиганты стражи, неприступные горы,

вздымают ввысь свои вершины в грозном строю, посрамляя всякую иную стражу, а

между ними, в веселых долинах, счастье покоится на груди матери своей,

Природы. О, приди же и пусть

* * *

Удар грома поразил мой мозг! О мстительные Небеса! Отчего не

раскололи вы мою голову? Его судили — приговорили — обрекли, — а я между тем в

ненавистном мне теперь уединении радостно грезила о нескончаемом счастье.