расставаясь безоглядно с этими благами, он оставался верен обязательствам

дружбы. Из сострадания к немногочисленным великодушным

приверженцам, которым суждено было погибнуть за него, продли он свое

сопротивление, граф наконец отдал шпагу.

Все было кончено для этого фаворита, некогда окруженного восхищением

и жестоко заблуждавшегося. Заключенный в Тауэр, он теперь имел время

обдумать все те события, что привели его туда. То, что он оказался в

одиночестве, открыло ему глаза на истинное положение вещей. Он ясно увидел, что

люди, пока он содействовал им в их нуждах, гордости и удовольствиях, готовы

были сотрясать воздух приветственными кликами, но стоило ему в свой черед

воззвать к их чувствам, как они неизменно становились холодны, вялы и рав-

нодушны. В напрасном раскаянии он понял, что на путь оскорбления законов

общества его завлекло не только собственное легковерие, но и изощренное

коварство врагов. Однако он не в состоянии был извлечь для себя урок из

этих прискорбных открытий: они лишь исполнили его искреннее сердце

глубоким отвращением. Он, тем не менее, утешал себя мыслью, что самозащита

была единственной целью его решительного выступления и что за всю свою

жизнь он ни одним поступком не нарушил присягу верности, принесенную

королеве. Он мужественно приготовился встретить решение, которое вынесут

равные ему по званию, и лишь печалился о том, что дружба сделала

причастным к его судьбе великодушного Саутгемптона, без сожалений и ропота

делившего заключение со своим другом.

Королева между тем испытывала все мучительные, противоречивые

чувства, которые неизбежно должны были возникнуть из такого столкновения

страстей. Как обычно, заточение ее любимца, казалось ей, само по себе

искупило его проступок, но он уже был неподсуден ей, он находился во власти

закона, в руки которого она, к несчастью, сама отдала его, лишив себя всех

привилегий, кроме привилегии помилования, воспользоваться которой едва ли

сможет, так как гордая душа Эссекса не позволит ему просить об этом. Она

раскаивалась слишком поздно, что довела его до столь губительной

крайности, и, пока судьба его оставалась неясной, выстрадала не меньше, чем он,

когда участь его решилась.

Друзья графа, убежденные, что противники не пожалеют усилий, чтобы

отправить его на плаху, в один голос умоляли его склонить на свою сторону

королеву своевременным раскаянием и покорностью, но они не знали

величия сердца, которое пытались побудить к унижению. Эссекс, которому

суждено было особенно блистательно отличаться именно тогда, когда он

оказывался лишен блеска внешних отличий, в такие времена был склонен к

наибольшей ясности мысли.

— Можно ли зваться моим другом, — возмущенно вопрошал он, — и при

этом желать, чтобы я униженно вымаливал для себя жизнь в безвестности и

позоре? Как! Угаснуть в расцвете сил в одиночестве и бесчестье, оставленным

людьми, однако не заклейменным правосудием! Самому сторониться тех

людей, возвышенных судьбой и характером, с которыми я не осмелюсь более

состязаться! Оставаться наедине с мучителями — собственными мыслями — до

той поры, пока, быть может, в отчаянии не приму от своей руки то, что

трусливо уклонился принять из рук закона! Нет, друзья мои. Я арестован как

изменник — если измена будет доказана, мне надлежит искупить свое

преступление; если же я буду оправдан, я знаю цену жизни, которой до сего дня

рисковал лишь ради блага своей страны.

Никакие доводы, никакие мольбы не могли сломить его решимость, и он с

беспримерным мужеством ожидал приговора, который, как продолжал

утверждать, отмене не подлежал. Напрасно перед его живым воображением

яркими красками рисовали дорогие и волнующие образы. Лишь от образа

пораженной горем Эллинор, слишком поздно обретшей свободу и в отдаленном

уединении строящей в мечтах волшебный приют любви и счастья, сердце его

содрогалось от скорби.

— Вы можете истерзать мое сердце, — отвечал он, вздыхая, — но решение

мое неизменно. Даже ради самого дорогого для меня существа я не смирюсь с

бесчестьем. Нет! Когда я устремлял взор на тебя, дорогая Эллинор, в своей

душе я находил все, что давало мне право верить, что я достоин тебя. Сейчас

я не могу решиться даже поднять глаза на женщину, которую боготворю.

Пусть лучше она оплакивает мертвого, чем втайне презирает живущего.

Чисты и бесценны будут слезы, падающие на мою могилу, тогда как сам я в

каждой слезе ее различал бы скрытый укор... Предоставьте меня моей судьбе,

друзья мои. До сих пор честь неизменно руководила моими поступками, и

мне поздно меняться.

С той минуты, как вынесенный Эссексу приговор стал известен королеве,

она лишилась сна и покоя. Избранник ее сердца стал жертвой закона, и

сердце ее готово было изойти кровью вместе с ним, если только его не удастся

убедить прибегнуть к ее милосердию. Сотни посланцев уверяли его в

несомненном прощении — слова, единого желания довольно, чтобы получить его.

На это он всякий раз отвечал с неизменным спокойствием, что, «будь

королева к нему столь снисходительна раньше, его жизнь не оказалась бы под

порицающей властью закона, но, поскольку теперь ее наивысшая милость может

выразиться лишь в продлении для него права дышать, он — ради ее

безопасности и во исполнение своего приговора — готов отказаться от этой

привилегии, которая стала бременем с той минуты, как оказалась единственной

доступной ему». Такой ответ, способный тронуть самое безразличное сердце,

пронзил сердце Елизаветы. Но так как даровать ему помилование без его

просьбы о том означало бы запятнать свои преклонные годы проявлением

непростительной слабости, она ежечасно терпела самые невыносимые терзания.

Ах, отчего я говорю «самые невыносимые»? Увы, в глуши Камберленда

была прекрасная страдалица, которую жестокое известие, дошедшее до нее,

обрекло на участь, горшую смерти. Приговор Эссексу подразумевал и его

друга Саутгемптона, чьи родственники тотчас отправили гонца к его жене в

надежде, что она успеет прибыть в Лондон и ходатайствовать перед

королевой о помиловании. Посланец застал не ведающих о несчастье женщин

душевно бодрыми, утешенными безопасностью, уединением, светлыми

надеждами. Перестук конских копыт, донесшийся издалека, не вызвал у них иного

чувства, кроме радостного затаенного трепета, порожденного надеждой сей

же час увидеть одного, а может быть, и обоих графов (к тому времени уже

осужденных). Как же ужасна была перемена чувств и мыслей, когда им

вполне открылась вся отчаянная безнадежность положения, когда они лишены

были даже той защиты, что таится в ожидаемом бедствии! Несчастная жена

Саутгемптона, поглощенная своей долею беды, не заметила, как глубоко и

ужасно горе поразило рассудок ее не менее тяжко страдающей подруги, не

заметила, пока чувства и мысли Эллинор явно и окончательно не погрузились в

оцепенение, пока беда не сделалась непоправимой.

Для человеческого разума, даже самого возвышенного, непосильно

одновременное воздействие двух противоборствующих страстей — одна должна

быть принесена в жертву другой, дружба вынуждена отступить перед

любовью. Леди Саутгемптон поспешила в дорогу, не зная ни промедления, ни

устали, поручив свою подругу заботам верных слуг, которым было приказано

везти ее более спокойно и неспешно. Глубокий мрак, в котором пребывал разум

милой Эллинор, в пути сменился смутным и неровным весельем, но так как

прежде такая перемена порой предшествовала ее выздоровлению, то же

могло случиться и на этот раз, будь она в окружении людей, знакомых с ее