раздражительности и горячности, которым стал подвержен ее нрав с того

времени, я увидела ясно, как много женщина незаметно перенимает из

характера того, кому отдает свое сердце. Я, однако, не смотрела на ее выбор с той

презрительной суровостью, с какой она оценивала мой. Лорд Эссекс — я

охотно признаю это — еще до того, как вошел в милость, был, как и она сама,

щедро и многообразно одарен природою. Пылкость и прямодушие, которые

впоследствии проявились в его характере, в то время жили лишь в его глазах,

а разносторонне образованный ум придавал его взгляду проникновенную

выразительность. Нужно было любить лорда Лейстера, чтобы смотреть на

Эссекса с безразличием, и нужно было, должно быть, любить его так

всепоглощающе, как любила я, чтобы не заметить той привязанности, о которой

пишет сестра. Многочисленные свидетельства ее вспыхивали теперь в моей

памяти, и я поражалась тому, что в свое время они ускользнули от моего

внимания. Если она и в самом деле была проницательнее меня... Но зачем пускаюсь

я в эти тщетные предположения? Увы, дорогая Эллинор, возлюбленный Лей-

стер! У меня не осталось иного права, кроме как оплакивать вас!

И еще одно мучительное сомнение извлекла я из истории моей сестры.

Англия обрела короля в сыне Марии Стюарт, но ее несчастные дочери не могли

надеяться обрести брата. С той минуты, как мне стало известно, что брат мой

взошел на английский престол, любящее материнское сердце трепетало при

мысли представить ему мою прелестную девочку, так близко связанную с

ним узами родства. Хотя сама я не претендовала на права, даваемые

обстоятельствами моего рождения, я не могла, глядя на прекрасную дочь лорда

Лейстера, не желать для нее всех доступных человеку благ... Не желая

поддаваться предубеждению, я посоветовалась поодиночке с теми немногими

друзьями, что оставила мне судьба. Их отзывы совпали, составив у меня

впечатление о короле как о человеке недостойном уважения, если не вовсе

презренном. В их рассказах он представал ограниченным, тщеславным,

педантичным, легковерным и пристрастным, убоявшимся расходов на королевское

захоронение священных останков своей несчастной мученицы-матери и в то же

время повседневно обираемом до скудости фаворитами и прихлебателями.

Подавляемый властным призраком королевы, которую он не мог ни любить,

ни по достоинству ценить, он привлек к себе сердца тех, кем правит, лишь в

силу непостоянства человеческой природы, склонной ликовать от всякой

перемены. Поскольку мои собеседники не имели личных причин чернить и

принижать его, я вынуждена была, хотя бы отчасти, положиться на их суждения

и своей первейшей заботой почла увидеть короля, надеясь, что в его лице

прочту опровержение всех обвинений. Какое разочарование я испытала, когда

собственные впечатления заставили меня согласиться с его

недоброжелателями! С изумлением я увидела в Иакове молодость без свежести, царственность

без величавости, знатность без достоинства; хитрость и скрытое искательство

читались в лице, черты которого, не напоминая красотой ни одного из

родителей, были, однако, не лишены правильности; сутулость и развалистая

походка сообщали неисправимую неуклюжесть фигуре, от природы стройной.

Сердце мое оскорбленно отвергло его и уединилось в своем малом мире, не

ища ни малейшей близости к его миру. Я решила не спеша наблюдать его

характер и поступки и не отважилась поручить его заботе то единственное

сокровище, что Небесами дано мне было сохранить из всего, чем некогда они

меня одарили. Намереваясь дать дочери образование, подобающее тому

жребию, для которого она была рождена, я решила, что поступлю разумно,

скрыв в сердце своем, хотя бы на время, тайну ее прав на высокую судьбу. Те

странности, что с каждым днем становились все очевиднее в складе ума и в

понятиях короля, не раз заставляли меня порадоваться сдержанности и

предусмотрительности, которые я проявила тогда.

Я, однако, сочла необходимым открыто принять тот титул, на который

никто иной притязать не мог, который некому было у меня оспаривать. Чтобы

иметь возможность носить его подобающим образом, не обращаясь к

ценностям, доставшимся моей дочери, мне необходимо было отправиться в замок

Кенильворт, принадлежащий теперь другой семье. В одном из помещений

замка находились никому не известные тайники, столь надежные, что лорд

Лейстер всегда оставлял в них, отправляясь в Лондон, все те бумаги и

драгоценности, которые считал небезопасным везти с собою. В памятную ночь

накануне нашего отъезда из этого чарующего жилища я помогала ему

поместить в самый изощренный из этих тайников несколько шкатулок, о

сохранности которых он, казалось, более обычного заботился и к которым я добавила

свою, содержащую бумаги миссис Марлоу и свидетельства о моем рождении.

Словно повинуясь печальному предчувствию, что ему никогда более не

суждено вернуться сюда, мой супруг не пожалел времени на то, чтобы

ознакомить меня с действием потайных пружин, и дал мне в руки дубликаты

ключей. Среди всех превратностей моей судьбы ключи непостижимым образом

сохранились, словно напоминая мне, как важна может оказаться для

благополучия моей дочери возможность когда-нибудь вернуть себе эти шкатулки.

Лишь такая веская причина могла победить мое нежелание вновь увидеть это

место, освященное для меня памятью о муже, так горячо любимом. Быть

может, вы сочтете это ребяческой слабостью — после всего, что выпало на мою

долю; увы, душевные силы, убывая от несчастья к несчастью, порой иссякают

под влиянием пустяка после того, как мужественно отражали тяжелейшие

удары судьбы.

Леди Арундел, с обычной своей добротой, предложила сопутствовать мне,

и мы печально отмерили вновь мили пути, оживившие в моей душе столько

волнующих воспоминаний. В Ковентри мы задержались, чтобы разузнать о

нынешних владельцах замка Кенильворт. Нам рассказали, что это

великолепное жилище, которое в пору моего отъезда оттуда достойно было

принимать королеву, уже давно находилось во владении некоего скряги, чья

алчность лишила Кенильворт всех его царственных украшений — не только ради

того, чтобы обратить их в деньги, но и для того, чтобы лишить замок всякого

очарования, способного побудить любознательного путешественника

постучаться у его негостеприимных дверей. Но даже после такого разорения замка

само строение оставалось столь совершенным творением архитектуры, что

привлекало множество нежеланных посетителей, и, чтобы избавиться от них,

хозяин сдал его внаем под мануфактуры, а сам разместился в отдаленном

покое. Огорчение, вызванное такими разительными переменами, усилилось,

когда я поняла, как, должно быть, трудно будет добиться разрешения

посетить замок, и, даже если такое разрешение будет получено, мы не знали,

обитаема ли сейчас та единственная комната, в которой я желала остановиться.

Леди Арундел, как всегда предусмотрительная, посоветовала мне сделать

вид, что единственная цель моего визита — это желание откупить назад

замок, и как только я окажусь в комнате, где находятся тайники, изобразить

приступ болезни, настолько жестокой, что переносить меня в другое место

показалось бы опасным; ей же предоставить, с помощью безграничной

щедрости, примирить владельца со столь беспокойным вторжением. Лишь с

помощью такой хитрости могла я надеяться достичь желаемого, а мой

болезненный вид, как я полагала, вполне соответствовал этому замыслу.

Мы отправились незамедлительно, чтобы, приехав к вечеру, иметь

основания просить о ночлеге. Душа моя отвращалась от хорошо знакомых картин, и