ранним утром, увозя с собой старого слугу лорда Лейстера, на которого так

горестно подействовали воспоминания о былом, и двух других, давно уже

отосланных прочь из замка и живших в беспросветной нужде в деревушке по

соседству. Мое сердце радовала возможность возместить этим беднякам

потерю, непоправимую для меня самой, и их глубокая привязанность ко мне в

немногие оставшиеся им годы с избытком вознаградила меня.

Благодаря посредничеству тех друзей, что у меня еще сохранились, не-

сколько именитых лондонских купцов взялись добиться формального

подтверждения обязательств, расписок и прочих бумаг, в результате чего со

временем были востребованы и получены такие значительные суммы, что они

обеспечили мне с дочерью жизнь в богатстве и изобилии. Годы и несчастья

скрепили давнюю дружбу между мною и леди Арундел. Мы соединили свои

семьи и доходы. Дом ее был, по счастью, так близко к Лондону, что я имела

возможность пригласить первых наставников к своей дочери, и так как

пошатнувшееся здоровье леди Арундел делало ее такой же пленницей своего

дома по необходимости, какой я была по собственному выбору, обе мы

постепенно обрели в успехах моей дочери мирное и все возрастающее довольство,

вполне заменившее собою интересы света, от которого мы отгородились.

Ах, могла ли я желать большего счастья? Простите, сударыня,

чрезмерность материнской любви и гордости и позвольте мне представить Вам

сокровище моего сердца, какой она была в свои пятнадцать лет.

В эти годы Мария уже была чуть выше меня ростом. С фигурой,

соединившей в себе безупречную стройность с вольной и изменчивой грацией расцвета

юности, в ней сочетались совершенные черты ее отца, женственно

утонченные полупрозрачной белизной кожи и румянцем — живым и нежным. Волосы

того золотисто-каштанового цвета, что прежде я видела только у него,

спускались ниже пояса пышной массой природных кудрей, сообщая ее красоте вид

чрезмерного богатства. Если она что-то унаследовала от меня, то лишь

спокойно-скромное выражение лица, а от моей сестры ей досталась та

покоряющая, чарующая улыбка, которой ни у кого, кроме них двоих, я более не

встречала. Увы, теперь эта улыбка принадлежала ей одной. При легкости и

гибкости фигуры все линии ее были совершенны в своей плавной округлости, и

всякий раз, глядя на мягкий изгиб ее белых рук, когда она брала лютню, я

думала, что руки ее даже прекраснее лица.

Голос ее звучал одинаково сладостно в речи и в пении — с той лишь

разницей, что речь ее смягчала душу, наполняя тихой радостью, а пение увлекало в

восторженный полет. Ум ее был силен и проницателен, но возвышен и

утончен. Душевная чувствительность (развившаяся прежде всех ее прочих

свойств души) отличалась более глубиной, чем пылкостью. Материнский

жизненный опыт умерил восторженность, присущую юности, но проявлялось это

лишь в ее любви к знаниям. Среди упорных и неустанных занятий книги

были ее единственной роскошью, музыка — единственным отдыхом. Восполняя

отсутствие тех светских удовольствий, которых осторожности ради сочла

благоразумным ее лишить, я в изобилии одаривала дочь теми радостями, к

которым влекла ее природная склонность. Я держала музыкантов,

специально чтобы аккомпанировать ей.

В эти годы, заполненные ею и ее интересами и занятиями, я познала то

сладостное, хотя и грустное удовольствие, которое известно лишь родителям и

которое, быть может, вознаграждает нас за все более живые радости, что

приходят нам на память. И чем пленительнее она становилась, тем более

необходимым считала я скрывать ее от чужих глаз. Вознося за нее ежедневные

молитвы Богу, я всецело вверяла свою дочь Его воле, решив, что ни гордость

моя, ни тщеславие, ни честолюбие не посягнут на то счастье, о котором я

молила для нее.

Перечитав это описание, я поняла, что Вам будет нелегко поверить ему, но

я не склонна упрекать себя в пристрастности и могла бы сослаться на всех,

кто когда-либо видел мою дочь, чтобы они подтвердили, что я не погрешила

против истины. С какой готовностью сделала бы это леди Арундел — питая к

Марии любовь, уступавшую лишь моей, эта преданная подруга обрела на

склоне лет глубочайшую сердечную привязанность, за которую не уставала

благодарить меня.

Поскольку ничто так не лишает нас доверия юности, как видимость тайны,

едва только нежный ум моей дочери обрел способность к размышлениям, я

неспешно и постепенно поведала ей о всех тягостных событиях,

воспоминания о которых Вы побудили меня доверить этим запискам. Поступив так, я

навсегда завоевала ее сердце и лишь страшилась, как бы глубокие

впечатления минувших несчастий не повлияли на ее здоровье, ибо глубокая душевная

чувствительность была основным свойством ее натуры. Ее нимало не

прельстили те обещания, что могли таиться для нее в будущем; манящие

возможности, которые ее блистательное происхождение и еще более блистательные

достоинства могли открыть перед нею, даже легкой тенью не коснулись ее

души: ее взор был устремлен только к матери. Сотни раз она с благоговением,

трогающим сердце, покрывала поцелуями мои руки, а слезы, часто

проливаемые ею над судьбою отца и памятью о нем, почти вознаградили меня за мою

утрату. С той поры ее выразительный взгляд был неотрывно устремлен на

меня с таким печальным восхищением, словно мои несчастья сделали меня в ее

глазах едва ли не святой. Она стала еще внимательнее к тому, что доставляло

мне радость, еще послушнее моей воле, еще заботливее о моем покое —

словно, узнав о том, что, кроме нее, у меня никого не осталось на земле, она

задумала сосредоточить в своем сердце всю любовь и заботу, которых я

лишилась. Но сочувствие было и природным свойством ее натуры, ибо не меньшую

заботу она проявляла о своей несчастной тетке. Всякий раз, как неизлечимый

недуг принимал формы меланхолии, Эллинор охватывала неутолимая

жажда музыки. В эти промежутки болезни моя милая Мария склонялась над

своей лютней с кротким терпением и добротою сошедшего на землю ангела и

извлекала из нее торжественные звуки, напоенные равно покоем и печалью,

которые незаметно несли умиротворение смятенному духу и нежили сердца

тех, чей дух не потревожен. И эта тонкая суть нашей природы,

чувствительность души, которую безумие может нарушить, но не истребить, часто

бессознательно останавливалась на удовольствии и тихо погружалась в покой.

Пленительное дитя сосредоточило в себе всю мою любовь, внушало мне истинное

уважение, пользовалось моим безграничным доверием — словом, давало

смысл моему существованию. Ах, как возвышенна, как трогательна дружба,

основанная на материнской и дочерней привязанности, когда, зная, что

сердце ее свободно от слабостей и ошибок, мать безбоязненно являет его своей до-

чери как чистое и верное зеркало и с гордостью, не порицаемой даже

Небесами, созерцает невинную и стойкую в добродетели душу, отраженную в нем!

Священным и неизгладимым из памяти становится лишь то наставление, что

выражено собственным примером. Счастливы те, кому удалось взрастить

привязанность, укрепляемую отсутствием жизненного опыта, с одной

стороны, и знанием жизни — с другой. Ни порывы юношеской страсти, ни

леденящий холод старости не смогут погубить растение, так глубоко укорененное в

общей добродетели, — с течением времени оно лишь обретает стойкость, и,

милостью Всемогущего, самая возвышенная из наших добродетелей приносит

плод самого совершенного наслаждения.

Уверенная в том, что уже обрела на разум дочери влияние, которое даст

мне возможность руководить ее нравственными принципами, я предоставила