времени и обстоятельствам воззвать к ней. Главный труд моей жизни казался

мне теперь завершенным, и я всем сердцем отдалась манящим

предчувствиям, подсказанным материнской любовью, погрузившись в полузабытые

видения счастья и царственного великолепия, что скользили перед моим

мысленным взором, порою едва не вводя его в обман.

Переменчивые недомогания леди Арундел в конце концов вылились в

чахотку. То был наследственный недуг в семействе Сидней, и, возможно,

заботы и уход — мои и моей милой Марии — не привели бы к ее выздоровлению,

даже если бы жестокое потрясение, от которого одинаково пострадали все

мы, не решило ее судьбу.

Среди бессознательных причуд, которые, сменяя друг друга, управляли

поступками моей несчастной сестры, была страсть сидеть подолгу под

открытым небом. Время и погода для нее ничего не значили: она упорно настаивала

на своем и в декабрьский снегопад, и в палящую июльскую жару. Этому ее

своеволию я, несомненно, сильно способствовала сама. С момента своего

возвращения в Англию я решительно воспротивилась тому суровому догляду,

под которым она содержалась, и приучила приставленных к ней слуг

уступать ей во всем, что прямо не угрожало ее безопасности, твердо решив не

делать беспросветно несчастным существование, которое никакими

человеческими усилиями нельзя было сделать счастливым. Но так как умы неразвитые

ни в чем не знают середины, люди, приставленные к ней, постепенно

позволили ей почувствовать свою власть над ними, что вскоре привело к ничем не

ограниченному попустительству. Стояла середина зимы, и она провела

несколько часов на морозном воздухе, неподвижно наблюдая обильно

падающий снег. Ее охватил жесточайший озноб, сменившийся жаром, который

перешел в нервную горячку, едва не сведшую ее в могилу. Однако болезнь

неожиданно оказала на нее благотворное действие: ее душевное состояние было

крайне подавленным, но сделалось более ровным, и в ее поступках нередко

можно было различить некоторые проблески разумности. Если она не

помнила, то все же старалась узнать меня и порой с трогательным вниманием

вглядывалась в мое лицо. Я сочла это признаком перелома в ее судьбе, ее

последней возможностью по эту сторону существования, и ни на миг не решалась

оставлять ее одну. Я доверила заботу о леди Арундел (чье положение было

хотя и много опаснее, но не так печально) своей дочери, опасаясь тяжело

ранить ее юную душу тягостным зрелищем. Но я забыла, как подорвано мое

собственное здоровье и как непосильны для него усталость и тревога,

связанные с уходом за сестрой. Как-то вечером со мной случилось подряд несколько

обмороков. Слуги перенесли и уложили меня в постель, я же, не желая

волновать леди Арундел, не велела сообщать дочери о своем состоянии. Мой

последний обморок сменился наконец такой тяжелой сонливостью, что ее

можно было назвать оцепенением. Так я пролежала несколько часов, как вдруг

очнулась от смутно почудившегося мне звука падения чего-то тяжелого, за

которым последовал протяжный стон. Ужас мгновенно пробудил все мои

дремлющие чувства, и я опрометью кинулась через комнату, разделявшую наши

спальни, но тут же упрекнула себя за паническую поспешность, так как из

спальни сестры не доносилось ни звука. Обе сиделки крепко спали, а огонь

ночника, колеблясь, угасал в холодном свете занимающегося утра. Я

осторожно отвела полог кровати... Милосердный Боже, что я почувствовала,

когда увидела, что кровать пуста! Мучительный крик, вырвавшийся у меня,

разбудил обеих небрежных служанок, и они, пораженные одной и той же

мыслью, кинулись к двери, которая, как я только теперь заметила, была открыта.

Она вела в галерею, украшенную теми из наших фамильных портретов, что

пережили потерю семейного состояния. Среди них был неосторожно

помещен уже оставивший по себе роковую память портрет графа Эссекса при

штурме Кадикса — печальное наследие, которое леди Пемброк завещала Эл-

линор. Все мыслимые ужасные последствия разом представились мне.

Неверными шагами я вошла в галерею... Увы! Худшие мои опасения

подтвердились. Та, что прежде звалась Эллинор, бледная и изможденная, как призрак,

лежала распростертая на полу перед картиной, одной рукой судорожно

сжимая на исхудалой груди беспорядочные складки одеяния, другую руку

выразительным жестом протянув к безжизненному изображению того, кто был

столь любим ею. С нетерпеливой поспешностью я приложила ладонь к ее

сердцу — оно не отозвалось моему дрожащему прикосновению, странница-

душа отлетела с последним дыханием. Эллинор навсегда перестала страдать.

Твоя прощальная молитва, о Эссекс, оказалась пророческой — ее душа, вновь

обретя память, разорвала свою смертную оболочку и устремилась ввысь.

Едва мы успели скромно предать земле милый прах, как следом

скончалась добрая леди Арундел. Я перенесла эти утраты с благочестивым

смирением. Слезы, что льются, когда Небеса призывают к себе несчастных,

умиротворяют бурные порывы скорби тех, кто остался жить, и глубоко ранят лишь

душу, еще непривычную к страданию. С оживающей в сердце тревогой я

видела, как подействовали эти первые утраты на нежную душу моей дочери. Это

не означает, что я стремилась совершенно заглушить в ней все живые

впечатления, неотделимые от естественных привязанностей: слезы юности подобны

мягким майским дождям, избавляющим садовника от лишних трудов, они

помогают вызревать плодам разума; когда же те и другие проливаются слиш-

ком часто, они истощают почву и губят еще не раскрывшиеся бутоны. Моя

душа не располагала разнообразием светлых и радостных впечатлений, с

помощью которых я могла бы надеяться ободрить и укрепить нежную душу

своей Марии. Не желая искать новых дружеских привязанностей, я сочла более

благоразумным переменить жилище и новизной и разнообразием, которые

дарит перемена мест, постепенно утешить и развлечь ее. Я послала своего

управляющего подыскать для нас новый дом. Я возвращалась мыслью к тому

давнему дню, когда мрачные аркады разрушенного монастыря, обладая

простым достоинством новизны, развлекли мой угнетенный ум даже в несчастье,

лишившем меня моей приемной матери. Увы, в пору неопытной юности все,

что ново, соединяет собственные чары с чарами воображения, а в зрелые

годы сердце не в силах оторваться от того, что некогда его радовало, не надеясь

найти в будущем отрады, которая могла бы сравниться с той, что

воображение рисует ему в прошлом. Для моей дочери, однако, весь мир был нов, и,

выбрав место, привычное моим чувствам, я была уверена, что не разочарую ее.

Я наняла дом близ Темзы, в Ричмонде, куда мы и переехали ранней весной.

Возможно, в своем выборе я, сама того не замечая, имела некую

отдаленную цель. Как ни уединенно я жила вдали от света после своего возвращения

в Англию, молва о принце Уэльском дошла и до меня. Этот утонченный и

образованный юноша поднялся над слабостями своего отца и предрассудками

своего сана, посвятив сердце добродетели, разум — наукам, а тело — тем

достойным, мужественным занятиям, что закаляют и укрепляют человека,

готовя его и к радостям мирной жизни, и к испытаниям войны. Меня восхищала

мысль о том, что появился Стюарт, который сумеет вернуть былую славу

угасающему роду, и я страстно желала увидеть, узнать принца Генриха и

заслужить его уважение.

Король, недостойный столь прекрасного сына, не находил радости в его

обществе и с юных лет доверил его придворному кругу, от лести и

угодничества которого оградить могла лишь добродетель, превышающая хвалу.

Генрих, подобно мне, питал привязанность к красотам Ричмонда и всегда