вечера. Мы поднялись на палубу и расположились в шлюпке, закрепленной там.

Все страхи, все надежды, казалось, на время отступили, и для каждого из нас

эти мгновения заключали в себе всю жизнь. Легкий ветерок, играя, наполнял

белые паруса, судно уверенно и плавно разрезало зеленые волны, и их

гребни, причудливо посеребренные полной луной, распадаясь, одни лишь

оживляли спокойствие ночи. С умиротворенной радостью я переводила взгляд с

любимого на подругу, с подруги на любимого. Кроткое светило с одинаковой

лаской касалось сиянием их лиц. Мужественная нежность была в обращении

лорда Лейстера со мной, благодарная почтительность — в обращении с мисс

Сесил, сама же прелестная Роз, сердцем зная, что она вправе гордиться

собой, с благородным достоинством принимая то место, что принадлежало ей в

наших сердцах, не помнила о том, что мешало ее счастью быть полным.

Такие благодатные затишья в жизни, знакомые только любящим, укрепляют

душу так же, как они укрепляют тело, и лишь они дают нам силу вынести все

прошлые и грядущие беды. Душевное спокойствие располагало к

счастливому отдыху, и сон предъявлял свой счет за долгие часы усталости и страха.

Милорд настоял на том, что он останется на палубе: тихая, теплая погода —

хотя уже стояла поздняя осень — делала такой ночлег неопасным. Мисс Сесил

и я наконец согласились занять единственную убогую постель, на которой,

однако, мы отдохнули так, как нечасто можно отдохнуть во дворце.

На следующее утро картина резко переменилась, мгновенно разрушив

наш покой и довольство: полнолуние принесло перемену погоды, ветер круто

изменил направление; мучительная болезнь — порождение морской стихии —

одинаково поразила меня и мисс Сесил, заглушив даже чувство опасности. В

угрюмом изнеможении взирали мы на ревущие волны, в провалы которых

воображение не осмеливалось заглянуть, и, чувствуя, как нас относит назад, к

берегам Англии, не имели ни физических, ни душевных сил оплакать свой

жестокий жребий. По счастью, милорд был более привычен к морю,

неподвластен его воздействию и делил свои силы и время между утешением

страждущих и помощью матросам, которые, также, к счастью, хорошо знали берег.

Встречный ветер и разъяренная стихия в некотором смысле служили нашей

безопасности, так как все остальные суда, укрывшись в ближайшие гавани,

выжидали более благоприятную погоду. Около десяти дней нас швыряло по

волнам, и наконец ранним утром мы пристали в Гавре, где меня, полуживую,

доставили в первую же гостиницу и сразу уложили в постель.

Здесь моя усталость и дурные предчувствия едва не привели к несчастью,

которого я с самого начала страшилась. У меня были все основания бояться,

что бедное дитя, без вины ставшее причиной этих бедствий, не появится на

свет, чтобы вознаградить нас за них, но, до срока призванное в мир, из всех

его богатств для себя потребует лишь могилы. Горе, которое я испытывала,

думая так, усиливало опасность. Я знала, как страстно жаждет мой супруг

иметь потомство, и часто льстила себя мыслью, что если это желание

осуществится, то заполнится та пустота в его жизни, которая возникла от ее

несбывшихся обещаний. Каково же было бы мне увидеть, как разочарование

добавится ко всем жертвам и унижениям, что я уже навлекла на него?

В это тяжелое для меня время достоинства мисс Сесил проявились

особенно ярко: чуткое внимание друга она соединила с нежной заботливостью

матери. Мои тревожные мысли она успокаивала самыми радужными надеждами

и в своей ревностной заботе о том, чтобы в минуту болезненной

раздражительности я в глубине души не усомнилась в ее преданности, опередила и

опровергла любые подозрения так убедительно, что непосвященный

наблюдатель скорее увидел бы во мне единственный источник ее счастья, нежели

единственное к нему препятствие. Наконец я преодолела опасность, и

бодрость духа возвратилась ко мне скорее, чем физические силы. Я часто

говорила об Англии, о сестре, об ожидаемых известиях. Я написала леди

Мортимер и кратко изложила те события, которым здесь посвящено так много

страниц. Я просила ее признать наше родство и оказать мне покровительство,

объяснила нынешние деликатные обстоятельства, связанные с моим

здоровьем, и приложила свое изображение в детстве, не сомневаясь, что оно

установит истинность моего происхождения. Часть бриллиантов, что мы взяли с

собой, была обращена в деньги, чтобы мы могли должным образом утвердить

свое положение, если сочтем благоразумным объявить о нем.

Долгое время я была еще слишком слаба, чтобы выходить из своей

комнаты, а между тем временами новое опасение стало посещать меня. Я замечала

у своего супруга отсутствующий, тревожный вид. Порой мертвенная

бледность гасила в его лице природные краски, и, часами расхаживая по комнате,

он предавался тоске, о причинах которой с помощью нежнейших расспросов

я не могла дознаться. Часто я вспоминала слова сестры, и мне

представлялось, что он тщеславно жалеет о королевской благосклонности, о гордом

великолепии, об удовольствии широкой известности. Привыкнув к тому, что на

него обращены все взоры, что каждое его желание предугадывается и

исполняется еще до того, как оно высказано, нынешнее существование, со вздохом

признавала я, он должен почитать убогим. Не отваживаясь даже намеком

высказать эти мысли, я с нетерпением ждала возвращения нарочного,

посланного в Руан, надеясь, что перед нами откроются новые горизонты, что рассеется

мрачное облако, заслонившее от него радость жизни. О, сколь иллюзорна

человеческая проницательность! Тщеславно гордясь своим ограниченным

знанием, мы похваляемся, что можем проследить каждую мысль, каждый

поступок человека, с которым нас разделяют моря, и в то же самое время ложно

судим о тех, кто нас окружает. Мое внимание со всем пристрастием любви

было устремлено на лорда Лейстера и вне его не искало объяснения печали.

Наконец пришел ответ от леди Мортимер. Она признала наше родство с

удивлением и радостью и сетовала на то, что слабое здоровье не позволяет ей,

приехав ко мне, принести почтительную дань моему королевскому

происхождению, но уведомляла, что свита ждет нашего позволения на то, чтобы

препроводить нас в Руан, куда она убеждает нас поспешить как ради нашей

безопасности, так и вознаграждая ее нетерпеливое ожидание. Письмо всецело

оправдало мои надежды. Преисполненная радости, я подняла глаза на лорда

Лейстера, который читал вместе со мною, склонившись над моим плечом.

Глаза наши встретились, и в его взгляде я прочла такую многозначительную и

глубокую печаль, что сердце во мне похолодело.

Давно привыкнув страшиться того, что каждый день таит в себе некую

ужасную угрозу, я схватила его за руку и срывающимся голосом стала

умолять сказать мне, что произошло. Он упал к моим ногам и, пряча слезы в

складках моего платья, всеми силами старался сдержать рыдания, от звука

которых сердце мое разрывалось.

— Ты говорила, что любишь меня, Матильда? — произнес он

прерывающимся, нерешительным голосом.

— Говорила? — эхом повторила я. — О, небо и земля! Надо ли спрашивать

об этом, милорд? Разве для вас не забыла я о правах, что дают мне мой пол и

мой сан, обо всем, кроме прав любви?

— Разве не сделал я все, что в человеческих силах, чтобы стать достойным

этих жертв? — вопросил он.

— Так не будем считаться признанными достоинствами! — воскликнула я в

нетерпении. — О, скажи мне правду, всю правду сразу, и не увеличивай моих

мучений этими высокопарными приготовлениями! Что бы это ни было, я буду

помнить, что это еще не худшее, пока глаза мои видят тебя; моя душа