справится с любой бедой, кроме опасности, грозящей тебе. Но ты молчишь... Так,

значит, мы обнаружены, преданы, осуждены... значит, роковая власть

Елизаветы даже здесь настигла нас — ведь ничто иное так не поразило бы тебя?

— Воистину, настигла, — вздохнул он.

— О, зачем тогда нет у меня яда, — вскричала я, забыв о собственных

заверениях. — Только на милосердие смерти можем мы теперь надеяться. Пусть

же океан, где мы с таким трудом избежали гибели, поглотит нас на обратном

пути, лишь бы не ее облеченное властью мщение.

— Власть Елизаветы настигла нас, — скорбно продолжал он, — но в лице

другого человека. Под защитой моих объятий и моего сердца ты можешь,

любовь моя, проклинать и оплакивать несчастье, которое вся Европа оплачет

вместе с тобой.

В его полном сострадания взгляде я прочла правду, мучительную правду,

которую поняла душой. Ужас поразил меня, взор мой, казалось, застыл, тело

сковала каменная неподвижность; ощущение, от которого обморок был бы

желанным облегчением, обострило все мои чувства, и природа,

могущественная природа, при мысли о матери нанесла мне в самое сердце удар, боль от

которого могла, возможно, сравниться с той болью, которой стоило ей мое

рождение. Сияющее солнце Любви, казалось, погрузилось в море крови и

навсегда утонуло в нем. Не в силах передать словами стремительное течение

мыслей, я скрыла лицо в складках своей одежды и рукой указала на дверь,

чтобы все оставили меня. По счастью, милорд счел благоразумным не

перечить мне и, положив передо мною несколько писем, тут же удалился.

Оцепенение ужаса некоторое время владело мною — и как многочисленны, сложны,

многообразны и новы были чувства! Они всегда возвращаются вместе с

воспоминанием об этих мгновениях. Под влиянием этих чувств все нежные

свойства исчезли из моего характера и сердца.

Первая бумага, которую я прочла, подтвердила мои страшные опасения —

в первых же строках я увидела решенную судьбу страдалицы Марии. Мне

казалось, я вижу яростную руку Елизаветы в крови ее миропомазанной

сестры-королевы. Это была моя мать, моя нежная, моя беспомощная мать, и

сердце мое излилось слезами, которые долгие часы не находили пути к моим

сухим глазам. Словно фурии Ореста окружили меня, громовыми голосами

крича мне в уши одно только слово: матереубийца. «Как! — рыдая, твердила

я. — После стольких лет мужественного смирения, после стольких

изощренных жестокостей, сносимых с таким терпением, что враги ее лишены были

даже видимости повода к расправе над ней, этот злосчастный жребий выпал

ее дочери? Быть может, в тот самый миг, когда прекрасная голова той, кого

стольким сердцам суждено было боготворить, склонилась на плаху,

предсмертная мука была тяжела вдвойне сознанием, что собственная дочь

привела ее на эшафот. Зачем молния не поразила меня в Убежище? Зачем океан

не поглотил меня? Почему, почему, о Господи, не умерла я в невинности?» В

исступлении скорби я прокляла тот час, тот роковой час, когда посмела

нарушить установленные для меня пределы. Да, любовь, сама любовь была

истреблена во мне, и (разве могла я когда-нибудь в это поверить?) я всей душой

жалела, что повстречала лорда Лейстера.

Переходя от письма к письму, я видела, что голоса друзей и недругов

слились в восхвалении Царственной Страдалицы. Какое величие души, какую

доброту, какую святость они теперь видели в ней — блистательный пример

ужаснейшего из способов установить истину! Возвышая идею отмщения,

неотделимую от человеческой природы, она целиком сосредоточила ее в

сравнении, — и каком сравнении! — когда отбросила свою смертную оболочку, тень

которой легла на все последующие годы Елизаветы, а сияющий след ее

мученического вознесения приковал к себе и помрачил взоры всех наций, которые

слишком поздно оплакивали свою постыдную бездеятельность. «Дух

царственной Марии, столь много претерпевшей! — со вздохом воззвала наконец

моя измученная душа. — Из вечного блаженства, куда несчастная, лежащая

сейчас во прахе, быть может, ускорила твой переход, осияй ее миром и

прощением! Уврачуй ужас невольного греха и прими мою жизнь во искупление

его. Или же, хоть немного, совсем немного, облегчи печальный остаток этой

жизни».

Между тем в моих мыслях о том, что тайна раскрыта Елизаветой, не было

ясности и определенности. Хорошо помня, что ничего не доверила дружбе, я

была уверена, что никто не мог меня выдать. Сестра хранила нашу общую

тайну в сердце своем, и там я считала ее надежно скрытой. Я еще раз перечла

все письма. Увы! Этим я лишь добавила себе тревоги: всякое упоминание об

Эллинор в них тщательно избегалось. Я долго терялась в догадках, как вдруг

обнаружила еще одно письмо, прикрытое краем моей одежды. Я прижала к

губам строки, написанные рукою леди Арундел:

«Едва решаюсь я позволить себе поздравить вас, мои достойные друзья, с

тем, что вам удалось укрыться от беспощадного гнева Елизаветы, так как

хорошо знаю, с каким нетерпением вы ждете известий о вашей сестре.

Вызванная в дом леди Пемброк, чья болезнь была так внезапна, что меня не успели

известить о ней, Эллинор вернулась во дворец в тот самый час, когда милорд

и вы покинули его. Заменяя мою сестру, которой в тот день надлежало быть

при королеве, она имела несчастье присутствовать при чтении Елизаветой

объяснительного письма лорда Лейстера. Не зная удержу в своем

негодовании, королева обрушила его на Эллинор, сурово обвиняя ее в предательстве и

пособничестве — в таких выражениях, из которых вашей сестре стало

понятно, в какое опасное положение поставило ее ваше бегство и каким опасностям

подвергаетесь вы оба. От горя, страха и возмущения у нее едва не помутился

рассудок, королева же, утверждая, что ее молчание проистекает из

упрямства, швырнула в нее большой и тяжелой книгой, которую до этого читала.

Удар пришелся в висок, и милая Эллинор потеряла сознание. Другие

фрейлины разрезали на ней шнуровку, и нетерпеливый взгляд королевы

привлекла маленькая ладанка, висевшая на черной ленте, которую Эллинор всегда

носила на шее. Даже по тому поразительному эффекту, который содержимое

ладанки произвело на королеву, никто не мог догадаться, что именно

заключалось в ней. На несколько мгновений кровь отлила от лица Елизаветы, она

лишилась речи, силы покинули ее. Придя в себя, она еще раз перечитала

бумаги, затем старательно разорвала их на мелкие кусочки и, вызвав к себе

Уолсингема и Бэрли, отослала всех присутствующих, кроме леди Летимер.

Из дворца Эллинор была отправлена ночью, но с кем и куда — пока еще

тайна. Однако неустанные усилия любви и дружбы направлены на помощь ей, и

тюрьма ее тотчас перестанет быть тюрьмой, как только откроется ее

местонахождение. Если бы я назвала самого пылкого и заботливого из ее

поклонников, то удивила бы вас, но он лишь тогда станет известен, когда с

заслуженной гордостью доставит ее к вам и потребует своей награды.

Скрытная политика Елизаветы, которой она постоянно придерживается в

отношении лорда Лейстера со времени его бегства, не вызывает полного

доверия у его друзей. Она говорит о нем с неизменным равнодушием и так, словно

он исполняет ее поручение, а между тем все, что произошло между ними,

почти всем понятно, хотя никто не отваживается сказать об этом вслух. Похоже,

что гнев ее обратился на другое лицо. Нет нужды это лицо называть. Увы, как

жестоко отомщены вы оба! Постылые цепи, из которых королева освободила

наконец Марию, обвивают теперь ее сердце. Поверьте, если бы вам доставило

радость видеть, как она дрожит и трепещет, то одного взгляда на нее было бы