несчастных рабов, ничем не огражденная от поношений, оскорблений и

проклятий горожан, я поняла, что вновь стала жертвою злой судьбы и, теряя силы,

рухнула без чувств на пороге тюрьмы, которая и оказалась для меня концом

пути. Я очнулась на убогой постели, в темной комнате, одна; но, чувствуя себя

в безопасности и не зная за собой никакой вины, я поручила себя Богу и

уснула безмятежным сном, каким не спала с той роковой минуты, когда миновала

руанские городские ворота.

Утром черная служанка принесла грубую пищу, и только к вечеру я

узнала, что она предназначалась мне и моему младенцу на весь день. Впрочем, и

этого было более чем достаточно, ибо мое здоровье, до сей поры стойко

сопротивлявшееся всем опасностям и лишениям, теперь оказалось

жесточайшим образом подорвано. Испытывая невыносимую боль во всех членах, я с

опозданием поняла, что по собственной неосторожности добавила к своим

душевным мукам телесный недуг. Во время последней ужасной схватки, когда

беззаконные мятежники жизнью своей искупали учиненные ими злодеяния, я

вместе со всеми женщинами, оставленными в тылу у сражающихся,

бросилась ничком на сырую землю в изнеможении и ужасе. Вредоносный холод,

поднимаясь из глубин земли, на которую никогда не падал солнечный луч,

сковал мои суставы, и жестоким следствием этого стала ревматическая

лихорадка. Одна, в убогой обстановке, без помощи, опаляемая внутренним

жаром, я издавала стоны и вопли, исторгаемые нестерпимой мукой. Я замечала

это лишь по тому, как вздрагивала и плакала моя малютка. Тогда я баюкала

дочь, прижав к груди и опасаясь, что прикосновение это может обжечь ее. Я с

жадностью глотала любое приносимое мне питье и в помрачении рассудка

едва ли помнила, что нужно поделиться им с малюткой и позаботиться о

достаточном пропитании для нее. Дни нестерпимых мучений длились бесконечно;

постепенно лихорадка отступила, но осталась хромота, которую более

счастливые времена и нескончаемые заботы уже не в силах были исцелить.

Когда разум возвратился ко мне вместе со способностью судить о

предметах за пределами сиюминутных невзгод, я, вспомнив, сколько прошло

времени, пришла к мысли, что мне суждено постоянное заточение. Эмануэль

говорил, что губернатор боязлив, низок и алчен, а я, забыв об этом, поведала

своим стражникам о семейных узах между мною и Мортимером. Это делало

меня его законной наследницей, и недостойный губернатор, несомненно, чтобы

уничтожить мои права на имущество, которым сам вознамерился завладеть,

причислил меня к убийцам, среди которых я была обнаружена, и своим

единоличным решением (что здесь было не редкостью, если верить Эмануэлю)

вынес мне обвинительный приговор, не отваживаясь представить дело на

беспристрастное рассмотрение. Апатия, бывшая следствием тех непрерывных

страданий, как телесных, так и душевных, что я перенесла за это время,

способствовала тому, что я испытала меньшее потрясение и горе от этого

обстоятельства, чем от многих иных превратностей моей судьбы. Сейчас всецело в

моей власти было умереть и тем разрушить злобный замысел моих

преследователей. Стоило мне немного, совсем лишь немного пренебречь заботой о

себе—и силы покинули бы меня окончательно. Быть может, я и отдалась бы

полностью во власть этой мысли, если бы первый и священный природный

долг не обвил цепью мое кровоточащее сердце. Мой жребий, говорила я себе,

свершился полностью и бесповоротно. Горестная наследница материнских

невзгод, я лишь повторяю их: подобно ей, меня, безвинную пленницу, вели

сквозь разъяренную толпу, сквозь брань и оскорбления; подобно ей, в

насмешку над справедливостью меня заточили в тюрьму, и в самом расцвете

жизни подорванное здоровье обещает мне старческую немощь. Кончится ли

на этом сходство наших судеб? Нет! Да будет мне дано, подобно ей, черпать

силу духа во всех чинимых надо мной несправедливостях, и если волею

Творца сократятся дни, отпущенные мне на земле, тогда предстану я перед Ним

безгрешной мученицей. И ты, милое дитя, если, подобно пальме, буйно

зеленеющей под порывами ветра, ты перенесла всю череду несчастий,

предшествовавших твоему появлению на свет, значит, был в этом Высший Промысел,

и никогда твоя мать не осмелится пожелать оставить тебя!

Так странно, сударыня, проходили мои дни. Рабыня, о которой я

упоминала, появлялась каждое утро, молча исполняла свои несложные обязанности,

ставила передо мной предназначенную для нас пищу и исчезала до

следующего утра. Не думайте, сударыня, что я так и не попыталась выяснить, по

крайней мере, что мне вменяется в вину, но очень скоро я поняла, что бедняга

глуха и ни одно мое слово не достигает ее слуха, к тому же она могла говорить

лишь на своем языке и — очень плохо — на испанском, которого я не знала. Я

не могла передать ей знаками мысли, для которых не находила зримого

образа. Однако нежное очарование моей дочери постепенно проникало в

неразвитую душу негритянки, и, я полагаю, она даже содействовала бы моему побегу,

но, если бы я решилась на побег, не имея ни друзей, ни дома, ни надежд, я

лишь навлекла бы на себя новые несчастья.

Одно лишь обстоятельство наполняло меня горечью далеких

воспоминаний. Башня, в которой я содержалась, примыкала к форту; из одного ее окна

открывался вид на море, другое было обращено в глубь острова. Пушечные

выстрелы постоянно оповещали о прибытии и отплытии каждого судна, и

всякий раз сердце нетерпеливо влекло меня к окну. Но не за мной приходили

корабли, ни один из них не нес мне надежды на избавление, ни одного

знакомого лица не мог встретить мой взгляд. Отплывающие корабли навевали мысли

еще более мрачные и мучительные. Часто герб Англии, далекой Англии,

украшал корабельные вымпелы, и в душе моей рождался тяжкий стон при

мысли, что никогда не могу я надеяться увидеть порт, который возвратит

морякам (беспечно не сознающим своего счастья) родную землю, семью и

друзей — все то, что придает смысл и радость существованию. Оставаясь

неизменной свидетельницей недоступного мне счастья, я не могла подавить в себе

горьких чувств, вызванных этим зрелищем.

Дочь моя подрастала, и только этим отмечалось для меня течение

времени. Ах, как сладостна до сей поры в моей памяти та минута, когда голосок ее

осилил первое слово! Звук священного имени матери нарушил наконец

унылое безмолвие моей тюрьмы, и даже ангельские голоса, сопровождающие

душу на пути в вечность, едва ли одарили бы меня высшим блаженством. С не

меньшим восторгом я наблюдала ее первые шаги. Безраздельно занятая и

всецело поглощенная той, которая волею милосердного Творца всего сущего

была единственной отрадой моего сердца и взора, я более не роптала на свое

незаслуженное заточение. Тревожась лишь о том, чтобы никто не проведал,

каким бесценным сокровищем я обладаю, я готова была прятать ее даже от

ежедневно появлявшейся старой рабыни-негритянки. Простые одежды,

которые нам время от времени доставляли, я научилась искусно переделывать для

ее крошечной фигурки. Благодаря постепенному сужению наших

физических возможностей (которое известно и в природе, хотя наблюдается лишь

применительно к органам, служащим орудиями борьбы) я вместила в тесные

пределы нашего существования все те опасения, надежды, желания и

занятия, что, непрерывно следуя друг за другом, заполняют нашу жизнь и

оставляют по себе воспоминания, на которых мы всегда останавливаемся с

радостью и которые часто ощущаем как оставшееся в прошлом счастье.

Опасаясь порой, как бы отсутствие свежего воздуха и движения не

подточило мой прекрасный цветок, я изобретала множество способов заставлять ее