бегать даже в тесных границах камеры и закалять здоровье, которому, быть

может, предстояли испытания не менее тяжкие, чем те, что омрачили юность

ее матери. Утром и вечером я подносила ее к окну и убеждалась при этом,

что ветры небес доносят не меньшую свежесть сквозь железные прутья

тюремной решетки, чем сквозь золоченые узоры дворцовых.

Ах, не может быть, что память обманывает меня, когда я повторяю вслед

за поэтом:

Как-то в конце дня я стояла у окна, подняв свою малютку навстречу

вечерней прохладе. Ее ручонки то крепко сжимали грубые железные прутья, то

тянулись сквозь них; своим детским языком она лепетала невинные речи,

требуя материнского любовного внимания, как вдруг я заметила темнокожую

женщину, по всей видимости значительную персону, расположившуюся в

беседке неподалеку от башни. Она оживленно говорила о чем-то с рабами,

которые обмахивали ее опахалами, и их взоры были неотрывно устремлены на

мое дитя. Я тотчас унесла дочь от окна, повинуясь охватившему меня

дурному предчувствию, самому острому, какое я испытала за последние несколько

лет. Долгое время я не подходила к окну, потом решилась осторожно

выглянуть, стараясь остаться незамеченной. Я увидела, что взгляд этой женщины

по-прежнему прикован к тюремному окну, и мой вечерний покой был

полностью разрушен смутным страхом, основательность которого на другой день

подтвердилась. В тот же самый час она вновь появилась в беседке, устремила

взгляд на окно тюрьмы и после тщетного ожидания (ибо я более не решалась

к нему приблизиться) проявила явные признаки разочарования и досады.

Увы, этим дело не окончилось. Вскоре появилась моя старая негритянка и,

сообщив непонятное для меня известие, потребовала мою дочь. Я просила,

плакала, стонала, я умоляла старуху и лишь по глазам ее могла понять, что она

не безучастна к моим страданиям. После ее многократных и безуспешных

попыток что-то объяснить знаками и моих решительных отказов она вырвала

дитя из моих рук, бессильных сопротивляться ей, и унесла, оставив меня

распростертой на полу, где я упала вследствие своей хромоты, уже

упоминавшейся мною.

Долго я не решалась выглянуть в окно, но наконец, собрав все свои

душевные и физические силы, добралась до него. Я увидела, что малютка сидит на

подушках у ног женщины, чьей властью была разлучена со мною,

обласканная этой женщиной и окруженная игрушками. Это, однако, не принесло

облегчения моей материнской тревоге — я не знала, не навсегда ли я утратила

свое дитя, и опасения мои не уменьшились при виде того, как рабы уносят

свою хозяйку в паланкине, а она держит в объятиях мою дочь. Ах, вот когда

тюрьма стала для меня воистину темницей! Я билась головой о прутья

решетки, и эхо отзывалось на мои стоны. Избавление наступило, лишь когда вошла

старая рабыня, возвращая мне оплаканного ангела, и мои руки вновь с

благодарностью приняли свою драгоценную ношу. Сердце устремилось к ней так

неудержимо, что все мое тело, казалось, содрогается в такт его ударам.

Вглядываясь в свое новообретенное сокровище с удвоенной любовью, я заметила,

что благожелательная негритянка, о которой я так дурно судила, щедро

украсила нежный предмет своей неожиданной привязанности. Вообразите

девочку трех лет с небольшим, легкую, грациозную, с белой кожей, цветущей

нежным румянцем, с волосами цвета янтаря, завитыми рукою природы в тысячи

тонких колец, ниспадающих на просторное одеяние из серебристого муслина,

украшенное гирляндой роз. На ее тонких запястьях и щиколотках были

затейливые браслеты из разноцветных бус, а в руке она держала золоченую

корзинку, наполненную изысканными плодами этой страны. Она казалась

существом из иного мира, сошедшим в наш, чтобы озарить его собою. В руках

своей чернокожей проводницы она явилась мне как нововоссиявший свет в

сердце хаоса. Я приняла предложенные ею лакомства и, отдавшись

ощущению, которое было почти истреблено во мне временем и привычкой к

скудности пищи, благословила руку Провидения, наконец смягчившегося ко мне.

Ах, сударыня, лишь на первых порах тяжких испытаний дерзаем мы

роптать, когда же несчастья становятся чрезмерными, они воздействуют на нас

благодетельно. Освободившись от желаний и нужд, которые под влиянием

гордости и страстей себялюбиво полагаем насущно необходимыми, мы

учимся должным образом ценить простейшие жизненные блага и во всем

находить источник наслаждения.

Когда я задумалась о том, какие бесконечные и разнообразные

последствия может иметь для моей дочери расположение женщины, чья власть была

достаточна, чтобы открыть дверь нашей тюрьмы, в сердце моем зародились

надежды на будущее для дочери, каких я давно уже не питала в отношении

себя, и, помирившись с судьбой на этой надежде, я уснула почти

безмятежным сном.

Вскоре я привыкла время от времени расставаться с дочерью, а потом

получать ее назад, и всякий раз она приносила с собой какой-нибудь небольшой

подарок, способствующий моему здоровью или комфорту. Наша благодетель-

ница к тому же неизменно выбирала для встреч такое место, где дочь

оставалась бы у меня на глазах, словно она желала доставить удовольствие не

только себе, но и мне, что ей, несомненно, удавалось. Я видела, вопреки року,

тяготеющему над моей несчастной семьей, благосклонное участие Небес в

судьбе дочери, позволившее мне надеяться на благоприятную перемену в

будущем (быть может, недалеком), а в томительное время ожидания дары,

несущие здоровье и удобства, изливались щедрым потоком на дочь, а через нее —

на измученную мать.

Порой проходили недели и даже месяцы, а за моей дочерью не

присылали, из чего я заключила, что некто, наделенный еще большим могуществом,

властен над поступками дружественно расположенной к нам негритянки.

Благодеяния, однако, и при этом не прекращались: прекрасные фрукты,

менее грубая пища, более привлекательная одежда и более заботливая

прислуга. Иногда я удивлялась тому, что эта женщина, столь великодушно

облегчающая наши страдания, ни разу не пожелала узнать их причину, но, наученная

печальным опытом ни о ком не судить поспешно, я все же утешала себя

надеждой на будущее избавление, которое, как я считала, в худшем случае

лишь откладывается до тех времен, когда я смогу передать своей дочери всю

печальную повесть событий, ввергших нас в несправедливое заточение.

Со временем я узнала от своей милой Марии, чья речь уже сделалась

ясной и отчетливой, что нашу благодетельницу зовут Анана, и с тех пор,

вознося молитву, я никогда не забывала помянуть в ней это имя (как ни язычески

оно звучало).

Полное невежество, в котором пребывал разум моей дочери, пугало и

удручало меня. Лишенная книг, я не знала, чем заменить их, и могла лишь,

жертвуя методом обучения ради его принципов, постараться запечатлеть в ее

податливом детском разуме те религиозные и нравственные правила,

которые сохранились в моем. Я пыталась дать ей представление о природе и

внешнем виде книг. Каждый день я заставляла ее сотню раз повторять это

слово и наказывала непременно повторить его Анане, как только они

встретятся. Но так или иначе, почти до восьмилетнего возраста я не имела

возможности предоставить ей пользу, а себе отдохновение, даруемое чтением.

За этими невинными и счастливыми занятиями я в один прекрасный день

увидела, как распахнулась дверь моей тюрьмы, и встреча, столь давно

желанная, была дарована мне. Вошла Анана, облаченная в траур. Я бессвязно

выразила приличествующие этой минуте благодарность и сочувствие. На ломаном