королевы Шотландии, но то была роковая правда, о которой Елизавета рада

была бы забыть, но которую никогда бы не пожелала обнародовать. Поэтому,

решившись терпеливо перенести наказание, которому меня столь

незаслуженно подвергли, я надеялась, что со временем смогу, ничем не запятнав себя, за-

нять подобающее мне положение. Дабы укрепить мой слабеющий дух, я

обратилась к примеру той, что подарила мне жизнь, и, быть может, смогла

бы сравниться с нею в стойкости, если бы не лелеемая мною мука, от которой

сжималось и кровоточило сердце. Эссекс, бывший мне дороже всех на свете,

мой верный возлюбленный, чьим пылким мольбам, чьим великодушным

предложениям я упорно противилась, когда встревоженная мысль его

дерзостно приподнимала завесу будущего и проникала в те многосложные

опасности, что последовали за нашим расставанием... Ах, что убережет его — когда

мое исчезновение обнаружится, — что помешает ему дать волю отчаянию

попранной и обездоленной любви? Если судьба воспрепятствует его встрече с

лордом Лейстером, как могу я надеяться, что он не обрушит упреки на саму

Елизавету, а кому, единожды вызвав ее гнев, удавалось избегнуть мщения?

Безвременная гибель моего прославленного отца, благородного Норфолка,

вспоминалась мне; тюрьма, мрачная башня, эшафот, топор палача,

окровавленное тело любимого, разбитое сердце — день за днем эти образы

нескончаемой чередой проходили перед моим мысленным взором, наполняя собою

одиночество, на которое я была столь несправедливо осуждена.

Вежливое обращение и усердие прислуги давали основание верить, что и

Елизавета, и его министр все же склонны соблюдать в отношении меня

определенные правила. Однако служанка, которая осмелилась ответить на мой

вопрос, была тут же изобличена слугами, стоявшими за дверью, а найденный у

нее мой кошелек с несомненностью установил ее вину. Разумеется, я ее более

не видела, а женщины, сменившие ее, были то ли слишком осторожны, то ли

слишком несведущи, чтобы отвечать на мои вопросы, даже если бы у меня

оставались деньги для подкупа.

Некогда я была столь привычна к одиночеству, что оно вскоре утратило

бы для меня всю свою тягостность, если бы им исчерпывались мои несчастья.

Не желая, однако, увеличивать их пустыми и бесплодными сожалениями, я

потребовала для себя книг, которые подкрепили бы и развлекли мой ум,

противопоставив таким образом мудрость веков тяготам настоящей минуты.

Часть своей пищи я уделяла птицам, обитавшим в ветвях за моим окном, и

тем собрала вокруг себя бессловесных друзей, которые более, чем те высшие

существа, что позволяют себе взирать на них с пренебрежением, способны к

благодарности и всегда отвечают привязанностью на добро.

Мое дремотное спокойствие вскоре было прервано приходом лорда Бэрли.

В учтивых выражениях опытного царедворца он похвалил то смирение, с

которым я подчинилась неизбежной судьбе, высказал восхищение тем, как

мудро я использовала время своего заточения для того, чтобы развить и

обогатить ум новыми знаниями, заверил меня, что в моем устройстве и

содержании значительно превысил полученные им приказания, но что доставленное

этой ночью письмо от королевы дает ему наконец возможность вернуть мне

свободу, которой по ее повелению он меня ранее лишил. Сердце мое

возликовало от столь нежданной перемены судьбы. Но он опередил изъявление

восторга известием, которое тяжким грузом обрушилось на меня:

— Не думайте, сударыня, что снисходительность Ее Величества ни к чему

вас не обязывает. Она пожелала, чтобы вы, если вам предстоит покинуть эти

стены, сделали это как жена лорда Арлингтона.

— Пусть же тогда эти стены станут моей могилой, милорд! — в

ожесточении воскликнула я. — Позор ей, бесчеловечному тирану, за такую

снисходительность!

— Умерьте свой гнев, — продолжал он прежним невозмутимым тоном. —

После вашей дерзкой попытки ввести ее в заблуждение с помощью

подложных свидетельств о невозможном браке и сомнительном рождении, вы

должны признать, что она обошлась с вами милостиво.

— Подложных свидетельств? — язвительно переспросила я. — Но тогда

отчего она их так старательно уничтожила? Однако старания ее, милорд, были

тщетны. Взгляните с небес вы, блаженные души тех, кто населял некогда это

благородное жилище, взгляни с небес, дорогая сестра убитого Норфолка,

взгляни с небес, свято чтимая миссис Марлоу, нежная наставница наших

юных лет, и ответьте, кому мы обязаны жизнью? Но зачем призываю я их

светлые души оттуда, где получили они свою заслуженную награду, зачем

призываю я их подтвердить права, которых не может уничтожить злоба

Елизаветы? О королева Мария, дорогая мать, которой я не знала, как

подтвердила бы любовь твоя правдивость слов гонимой дочери, если бы жестокость

тирана, творя двойную несправедливость, не разлучила в заточении мать и

дитя! Соедините же нас, и вы сами увидите...

— Я не уполномочен обсуждать столь деликатный вопрос, — прервал меня

коварный лорд Бэрли. — А вы, прежде чем предаваться необузданным речам,

подумайте, сколь роковыми они могут оказаться. Над головой королевы

Шотландии меч давно уже висит на едином волоске... Теперь это зависит от

вас. Хорошо обдумайте к нашей следующей встрече, кто вы и кем станете.

Произнеся эти зловещие слова, он поднялся и вышел. Я осталась одна. Что

чувствовала я в эту минуту? Я была потрясена, уничтожена; ужас, равного

которому я не знала никогда прежде, сковал мои члены и оледенил мысли.

«О Ты, — воззвала моя объятая ужасом душа, — единственный, чьей грозной

волею могла быть ниспослана эта мука, которой нет имени в человеческом

языке, дай мне силы вынести ее! Неужели я буду достойна зваться дочерью,

лишь отрекшись от всех прав на это имя? Матушка, моя прекрасная

царственная мать, даже под гнетом страданий сколько нежной заботы проявила ты

о своих несчастных детях! Ах, для того ли оберегалась их жизнь, чтобы

сократить твою?»

От этих мыслей я едва не утратила рассудка и решила скорее подчиниться

бесчеловечному повелению Елизаветы, чем еще хоть единый час мысленно

видеть чудовищную картину, подсказанную прощальным намеком моего

тюремщика.

Именно тогда, на этом роковом повороте судьбы, моя болезненно

разгоряченная кровь породила и взлелеяла ту непомерную возбудимость чувств,

которая с тех самых пор губительно сказывалась на уравновешенности и на до-

стоинствах моего характера. Кровь то кипела в моих жилах и, в соединении с

расстроенным воображением, населяла мир вокруг меня сонмами бессвязных

фантастических образов, на чьи голоса откликалось мое пылающее сердце,

то медленно отступала к жизненным органам, и тогда, казалось, сам процесс

жизни во мне замирал, я часами сохраняла ледяную неподвижность, и лишь

дыхание говорило о том, что я еще жива. Всякий раз, как приступ

возбуждения овладевал мною, ко мне возвращалось страстное желание спасти свою

мать. В этой смене мучительных состояний тела и души я прожила ужасные

сутки.

На другой день, в тот же час, что и накануне, лорд Бэрли явился вновь,

чтобы узнать мое окончательное решение. Я едва могла отвечать на его

вопросы, не в силах была оторвать взгляд от земли, где мне виделась лишь

могила; весь мой вид говорил о том, как я провела минувшие часы. Моя

безнадежная молчаливая покорность придала ему решимости. Он развернул и

начал читать какую-то бумагу. Это новое и неожиданное обстоятельство

пробудило мое внимание, и я безмолвно, ничего не видя вокруг, выслушала

невероятные, позорные измышления. Бумага, помнится, была озаглавлена

«Добровольное признание, сделанное Эллинор от своего имени и от имени ее сестры