удивляйся этой перемене, сестра: несчастья служат смягчению сердца, от

обиды же оно ожесточается. Как странно, что мы мгновенно усваиваем тот

порок, от которого пострадали!

Лорд Арлингтон ранней весной вновь приехал в Сент-Винсентское

Аббатство. Так как негодование мое было обращено на дорогого мне, далекого

Эссекса, я проявляла к лорду Арлингтону, когда бывала властна над своим

рассудком, грустную учтивость, отчего он решил, что разум полностью вернулся ко

мне, и предложил взять меня с собой в Лондон, когда необходимость вновь

призовет его туда. Я с готовностью согласилась, ибо к тому и намеревалась

направить свои усилия. Моя неожиданная уступчивость представлялась лестной

этому до крайности самовлюбленному человеку: радуясь результату, он не

задумывался о причинах. Мне нетрудно было убедить его, что приличия

требуют, чтобы я была представлена ко двору, и он взялся сам ходатайствовать об

этом перед Елизаветой. Леди Пемброк, изумленная всем, что слышала и

видела, упорно противилась плану, в котором было так много тягостной неясности.

Но лорд Арлингтон жаждал унизить Эссекса и единственную возможность

видел в том, чтобы явить перед ним предмет его страстной привязанности — ту,

что была роковыми обстоятельствами разлучена с ним и, в силу обстоятельств

еще более злосчастных, сделалась леди Арлингтон. Мое желание сообщилось

ему в такой степени, словно возникло у него самого. Королева, как я и

предвидела, выслушала это пожелание с удивлением и презрительно в нем отказала,

но очень скоро ей пришлось убедиться, что я могу успешно направлять даже

глупца, выбранного ею мне в мужья. Он стоял на том, что удалится от

королевского двора, если ему будет отказано в торжественном поздравлении, на

которое дает право его титул. Спокойствие Елизаветы уже так сильно

зависело от него, что она не решалась явно восстанавливать его против себя и,

опасаясь, что мрачная история, скрытая в душе моей, будет явлена всему свету,

если она станет упорствовать в своем неосмотрительном отказе, наконец с

великой неохотой согласилась принять меня. Я услышала об этом со злобным

удовлетворением, прежде мне совершенно чуждым, и стала обдумывать свое

мрачное торжество, которое так долго готовила.

Я несколько раз откладывала свое появление при дворе до той поры, пока

лорд Эссекс не возвратился от войска. Увы, всеобщая радость, вызванная его

возвращением, усилила мою глубокую и все возрастающую враждебность.

Отличенный той же благосклонностью Елизаветы, что некогда и твой супруг,

сам удостоившийся многих почестей и способствовавший тому, что их

добывали другие, Эссекс вел себя столь благородно, что был любим даже теми,

кому не оказал услуг, те же немногие счастливцы, что были удостоены его

доверия, видели в нем существо высшего порядка. Я, я одна дерзала молчаливо

ставить под сомнение его великодушие, его честь, его моральные принципы.

Измученная повсеместным и бесконечным обсуждением его достоинств, сама

не решаясь вымолвить на эту тему ни слова, дабы оно не превратилось в стон,

я часто делала вид, что разговоры эти мне досаждают. Лорд Арлингтон

усмотрел в моих проявлениях досады знак того, что моя былая пагубная страсть к

его сопернику погасла и я подобающим образом признаю те права, которые

сам он на меня возымел. В восторге от этой мысли, лорд Арлингтон стал

щедро одаривать меня драгоценностями и иными украшениями, и то

спокойствие, с которым я готовилась к появлению при дворе, усыпило все его

подозрения. Увы, пока меня убирали дорогими украшениями, выбранными для этого

торжественного случая, я со злорадным удовольствием отмечала

разрушительный след, который горе успело оставить в моих чертах, осанке и фигуре:

лицо стало бледным, осунувшимся, изможденным, болезненную худобу тела

не мог скрыть никакой наряд. Я знала, однако, что люди, видевшие меня изо

дня в день, могли обманываться, представляя эту бледную тень взору того,

чье пылкое сердце некогда могло расцветить еще более живыми красками

облик, и без того щедро украшенный природой, юностью и надеждой... О, я

хорошо знала, какой глубокий, нескончаемый укор может вместить в себя

единственный взгляд!

Я вступила в Приемный Зал с видом столь решительным, величавым и

спокойным, что сама тому подивилась. Сердце мое мгновенно отыскало того

единственного, к кому влеклось. Эссекс стоял, опершись одной рукой на

спинку королевского кресла, в той же весело-непринужденной, изящной позе, в

какой, на моей памяти, часто стаивал лорд Лейстер. На нем был сверкающий

великолепием наряд воина. Лицо его (о, это роковое для меня лицо, которому

суждено было разрушать в прах равно мои мудрые и ошибочные решения!)

светилось обаянием юности, любезности, гордости и удовольствия. Взгляд его

прекрасных глаз, легко переходя с предмета на предмет, остановился

наконец на мне — воистину остановился — так глубоко и беспощадно отозвался в

нем этот взгляд. Его речь, обращенная к королеве, оборвалась на полуслове,

дрожащие губы бессвязными звуками силились дать выход невыразимой

боли. Удивление, нежность, скорбь — ах! более чем скорбь, — мука погасили

счастливое сияние этого лица и мгновенно заволокли взор слезами. Не помня

более, где он, забыв королеву и придворный круг, он шагнул вперед и, уже

преклоняя колено, вдруг опомнился, почувствовав неуместность этого жеста,

и кинулся прочь. Вместе с ним меня покинули остатки моего затуманенного

разума, который так упорно побуждал меня к этой странной мести. Позже

мне рассказали, что я позволила подвести себя к креслу королевы и, когда

она, по установленному обычаю, протянула мне руку для поцелуя, я

надменно оттолкнула эту руку, устремила на нее тяжелый, изобличающий взгляд и,

издав глухой стон, без чувств упала к ее ногам. Елизавета вскочила в крайнем

негодовании, выбранила лорда Арлингтона сумасшедшим не лучше меня за

то, что он навязал ей мое присутствие, и поспешно удалилась в свой кабинет.

Изумленный моим столь неожиданным поведением, он не более, чем я, спосо-

бен был рассуждать здраво, но вскоре пришел в себя настолько, что внял

совету друзей — попытаться умилостивить королеву, а меня препоручить

заботам окружающих. Только благодаря этому он не стал свидетелем сцены,

глубоко поразившей всех присутствующих. Мои друзья сочли наиболее удобным

перенести меня по центральной галерее. В комнате, ведущей в нее, сидел на

кушетке мой несчастный возлюбленный, пришедший сюда, чтобы вдали от

людских глаз оправиться от удара, который я с таким жестоким

удовлетворением нанесла ему. Движимый предчувствием, он поднялся навстречу

приближающейся толпе людей, повинуясь порыву, растолкал их, властно выхватил

меня из их рук, опустил на кушетку и, упав рядом с ней на колени, пытался

потоками жгучих слез и объятиями пробудить к жизни мои чувства,

скованные хладным сном. Он называл меня своей нареченной, своей любовью,

бесценной, загубленной Эллинор.

— Во всем этом кроется какая-то темная интрига, какое-то дьявольское

злодеяние! — воскликнул он, надменно выпрямившись и обводя всех

пылающим взором, грозно отыскивая среди них того, кто, к счастью для себя,

отсутствовал. — О, если только я прав, те, что разлучили нас, от меня не уйдут!

В этих неосторожных и малопонятных восклицаниях раскрылось главное

из несчастной истории нашей любви, и лишь я, все еще в бесчувствии, не

слышала знакомого голоса, который когда-то надеялась слышать до последнего

дня моей жизни.

Эта сцена, которая с каждой минутой могла стать роковой, была наконец

прервана появлением леди Пемброк. Проницательный ум этой