огорчение, когда по приезде вашем в Лондон я увидела, что вы заботливо

лелеете некий тайный план, который угрожает целиком разрушить мой! Видя,

что все мои советы напрасны, я сочла за благо предоставить вам решать по-

своему в надежде на то, что ваша природная мягкость возобладает над

болезненно-раздраженными чувствами. Увы, моя дорогая, этот роковой день

показал мне, как непоправимо я ошиблась, как много ран предстоит вам теперь

нанести благородному сердцу Эссекса! Терзаемый муками несчастной,

загубленной любви, мелочными подозрениями своей неумной жены и

высокомерным надзором королевы, он будет с этого мгновения лишен в своей жизни

покоя, как давно уже лишен надежды.

Нежная забота, которой было продиктовано это позднее признание, как и

сокрытие правды, грустное пророчество, которым заключила свой рассказ

леди Пемброк, глубочайшим образом подействовали на меня, вызвав поток

слез, к великому облегчению моего сокрушенного, выжженного страданиями

сердца.

— Нет, мой великодушный, добрый друг, — ответила я тоном более

спокойным, чем могла ожидать леди Пемброк. — Я не могу ложно истолковать

поведение, которое всегда проистекало из благороднейших намерений, и,

явив передо мною в истинном свете побуждения несчастного Эссекса, вы

открыли мне цель, которая сделает посильной тяжелую задачу, возлагаемую

мною на себя. Обязанность предотвратить хотя бы часть того зла, которое

может стать следствием моего неблагоразумного поступка, вновь обратит

меня к велениям разума, чести и к своей истинной природе. О ты, — вскричала

я, давая волю слезам, — нежно любимый, горько оплакиваемый, прости, если

я, словно темное дождевое облако, заслонила яркую звезду твоей славной

судьбы, — скоро она засияет вновь во всем неомраченном великолепии, и

лишь я, пролившись дождем слез, напою землю, которая сокроет меня. А ты,

счастливейшая из женщин, кому дано разделить его судьбу, попытайся

сделать эту судьбу счастливой — и та, которой в жизни осталось лишь плакать о

твоем жребии, поможет увенчать его всеми земными радостями. Я чувствую,

что мой шаткий рассудок долее не в силах углубляться в этот предмет, —

заключила я, уже оказавшись дома. — Прощайте же, моя дорогая леди Пемб-

рок, пусть это объяснение будет залогом нашего взаимного прощения.

Поверьте, в первый и последний раз вам пришлось краснеть за своего бедного

друга — или я вновь не властна над лучшей частью своей натуры.

Она прижала меня к чистейшему сердцу, которое когда-либо билось в

груди человеческой, и вновь оставила наедине с этим ненадежным советчиком —

моим заблуждающимся сердцем.

Возвращение лорда Арлингтона, раздосадованного яростью королевы и

пересудами при дворе, подвергло нелегкому испытанию мою решимость.

Быть может, даже она оказалась бессильна, если бы я не помнила об

обещании, данном леди Пемброк, и о своем намерении подать достойный пример

моему благородному возлюбленному, кого теперь считала равно со мной

несчастным. Все это время я безвыездно оставалась дома, не без надежды,

однако, получить какую-нибудь весть от лорда Эссекса, хотя, как он смог бы мне

ее переслать, я не знала. Весть эта была мне доставлена самым неожиданным

образом. Леди Пемброк воспользовалась первой представившейся

возможностью поговорить со мной наедине.

— Запутанные обстоятельства порождают странных посланцев, — сказала

она со вздохом. — Кто бы мог вообразить, что я возьмусь передать письмо от

Эссекса вам, Эллинор? Но, узнав, что он намеревается обратиться к вам с

письмом, я добровольно вызвалась передать его — как для того, чтобы верно

судить о происшедшем, так и для того, чтобы помешать Эссексу унизить себя

и вас перед слугой, которого ему удастся подкупить. К тому же если бы он

ошибся в выборе посланца, то погубил бы ваш покой и репутацию.

Едва слыша это великодушное объяснение, я с жадностью устремила

взгляд на письмо и запечатлела на прекрасной руке, держащей его,

порывистый поцелуй, преодолев искушение поцеловать драгоценное послание. Ах,

как невыразимо подействовал на меня вид знакомого почерка! Эссекс писал

взволнованно и несвязно, винил себя, меня, своих и моих друзей, всевластную

судьбу, распорядившуюся нами. Им владело убеждение, что подлоги, тайны и

тысячи доселе неизвестных гнусных ухищрений соединились, чтобы

разлучить нас. Он заклинал меня открыть ему, каковы были эти люди и средства.

О лорде Арлингтоне он говорил скорее как о ничтожном орудии в руках

своих более коварных недругов, чем как о человеке, достойном его ненависти,

глубокой и безграничной, дремавшей до той поры, пока я не указала ей

направление. «Отбросьте узкие предрассудки обычая и вашего пола, —

продолжал он. — Не будьте беспомощной жертвой обстоятельств. Осмельтесь быть

искренней и считать верность Вашим первым священным обетам (обетам,

драгоценным своей нерушимостью) истинным следованием закону чести,

религии и морали. О, вспомните ту роковую минуту, когда Вы неумолимо разо-

рвали кольцо рук, которым, должно быть, никогда более не суждено обнять

этот прекрасный стан. Самая малость доверия и откровенности сделали бы

тогда нас обоих счастливыми; сейчас, увы, они могут сделать нас лишь менее

несчастными. И все же говорите, моя нареченная, любовь моя, — заканчивал

он письмо, — скажите мне все. Еще раз заклинаю Вас теми правами,

уничтожить которые могут лишь Ваше вероломство или смерть, скажите мне все и в

Вашей заботе о жизни, что еще теплится в этой истерзанной груди, дайте мне

обрести желание длить ее».

Вникая в эту волнующую исповедь его сердца, я чувствовала, как мое

переполняет нежность. Тем не менее я была тверда в намерении поступить так,

как решила, и, взяв перо, ответила ему следующим образом:

«Отдав Вам свое сердце, милорд, признаю, я дала Вам право и власть над

каждым моим поступком, и хотя обстоятельства могут приостановить

осуществление этого права, уничтожить его они не могут. Увы, единственное право,

которое я оставила за собой, — это право скрывать от Вас то, что может

сделать Вас несчастным. Так позвольте же мне навсегда скрыть в сердце своем

то стечение роковых событий, которые оторвали нас друг от друга. Надо ли

говорить, что они истерзали мне сердце и довели меня до помрачения

рассудка, ибо ничем иным нельзя оправдать тот намеренно жестокий удар, который

я нанесла Вам. То, как подействовало на Вас мое присутствие, быть может, и

то (к чему скрывать?), как подействовало Ваше присутствие на меня, вместе с

чувством сурового долга, убеждают меня, что мы не должны более видеться.

Свет, этот докучливый и пристрастный судья, всегда упивается зрелищем

исполнения жестоких приговоров, им выносимых. Ах, избранник души моей,

помните, что довершить ее страдание можете только Вы, не вынеся того

сурового испытания, которое я решилась во что бы то ни стало выдержать. Не

лишайте меня печальной радости, все еще дозволенной мне судьбой, — в каком

бы уединении я впредь ни похоронила себя, верить, что тот, кого избрала я из

всех людей, подобен ангелу.

Не подчиняясь тирании людского мнения, я не знаю иного :оветчика, чем

нравственное чувство, и оно говорит мне, что самим Небесам угодны те

старания, которых я не оставляю, чтобы внушить Вам любовь к жизни, величию и

славе...

О грозный Отец всего сущего, чья воля одна только может лишить любого

из нас того единственного в мире, кто дорог ему, направь к благороднейшей

цели веления моего разума, дай силы нам обоим принять раздельный

жребий, назначенный нам. Возвысь чувства Эссекса над мелочными заботами