становится привычкой, даже будучи изгнанной из сердца. Если бы в любви его

присутствовала утонченность, свойственная страсти благородных натур, он бы

почувствовал, что несчастная привязанность черпает силы в одиночестве, среди

домашних стен; когда же человек отваживается покинуть эти стены, он

являет благородную решимость бороться со своим чувством. Множество раз он

следовал за мною по пятам, он вторгался в мое уединение. Ему словно бы

доставляло удовольствие наблюдать мои слезы и горестные сожаления,

виновником которых он некогда стал.

Старческое слабоумие королевы с каждым днем становилось все

очевиднее, и даже пощечина, данная ею Эссексу в одном из ее припадков бешеного

гнева, более посрамила ее, чем его. Его бесстрашное негодование, его

дерзкая, неслыханная при дворе откровенность, его надменный уход — каждый

его поступок утверждал меня в том восхищении, на которое, как я считала, я

все еще имею право. Безграничная власть, которой он впоследствии, после

примирения с ним Елизаветы, пользовался, свидетельствовала о том, как

безгранична была ее привязанность. Елизавета, жестокая, безжалостная ко мне

во всем остальном, на этот раз ценою своего унижения даровала мне

исполнение единственного желания, которое мне дозволено было сохранить.

После нескольких безуспешных попыток добиться высокого положения

при дворе лорд Арлингтон почел себя обойденным и, удалившись в поместье,

докучал мне своим присутствием круглый год. Но, не имея ни вкуса к ученым

занятиям, ни тех интересов, которые сам собой подсказывает развитой ум, он

должен был постоянно искать, чем бы занять себя. Соколиная охота, охота с

гончими, рыбная ловля заполняли собою однообразные годы, и редкий вечер

не завершался пьянством в охотничьей компании. Ту апатию, в которую по-

грузились мои чувства, он по недалекости ума принял за полное довольство.

По мере того как его любовь шла на убыль, он вообразил, что моя возрастает,

и пришел к убеждению, которого не разделил бы с ним даже самый жалкий

из его прихлебателей, что мы с ним наконец вполне счастливы.

Для полноты этого неожиданного счастья (которое существовало только в

его воображении и зародилось, надо думать, в винных парах) он решил

уничтожить те развалины, где, как я призналась, прошло мое детство. Он полагал,

что именно они не дают угаснуть горестным воспоминаниям, которые без них

время сотрет бесследно. Управляющий убедил его, что камень необходим

для строительства поблизости мануфактуры, а вырубка леса, разросшегося

вокруг, даст ценное строительное дерево и с избытком окупит все расходы. К

тому же сквозь новые посадки будет открываться вид на другую сторону

Аббатства, а я лишусь этого неодушевленного предмета привязанности, к

которому лорд Арлингтон все еще испытывал ревность, столь же непомерную,

сколь и нелепую.

Намерение это вызвало мое сильнейшее противодействие по многим

причинам. Меня страшила мысль, что исчезнет всякое напоминание о днях моей

юности, всякий след того, что и я некогда имела близких и была любима.

Ужасно было думать о том, что священные останки моих опекунов и

защитников будут потревожены и над ними станут властны ветры и заступ

работника. Но более всего меня страшила опасность, грозящая тому непрочному

покою, который я выстроила на обломках своих надеж, опасность, что

проснутся желания, которые пребывали в оцепенении, быть может, лишь оттого, что

были тщетны, опасность побудить лорда Эссекса нарушить то обещание, что

я вынудила у него, — иначе говоря, меня страшила даже самая отдаленная

возможность встретиться с ним, ибо во избежание сожалений, которые я

испытывала бы, ежедневно наблюдая тягостные для меня изменения любимых

мест, лорд Арлингтон вознамерился увезти меня на это время в Лондон. Все

мои протесты были напрасны. Чем более я проявляла отвращения к

предстоящей поездке, тем менее он мог вообразить причин для своих опасений, и ни

разу, среди прочих опасений, ему не пришло в голову, что я могу страшиться

самой себя. Печальный опыт прошлого говорил мне, что малейший намек на

истинную причину будет губителен, все же прочие доводы скорее укрепляли

его в принятом решении, и я вынуждена была подчиниться.

Как легко, с каждой оставленной позади милей, возвращались ко мне

милые сердцу, привычные впечатления! Кровь быстрее текла по жилам,

подчиняясь ожившему сердцу, и даже дворец я узрела без отвращения, потому что

там царил Эссекс. Леди Пемброк приняла меня в объятия, которых не

охладили ни время, ни мое отсутствие. Она с радостью отметила, что в

наружности моей не осталось и следа нездоровья, и решила, что я более не похожу на

привидение и, следовательно, счастлива. Ах, дорогой мой, заблуждающийся

друг, тлеющие угли рокового пожара, почти залитого слезами, постепенно

вновь наливались жаром! Я была едва ли не опечалена, услышав о том, что

Эссекс все еще в море, что он увенчан победой при Кадисе, где его мужест-

во уступало только его флотоводческому таланту. Чувство, испытанное мною

при этом известии, заставило меня осознать, на краю какой бездны я стою, и,

горячо возблагодарив Небеса за его отсутствие, я признала, что только в этом

отсутствии заключается мое спасение.

Те немногие друзья, которых судьба оставила мне, радостно

приветствовали мое возвращение, и в их обществе моя угнетенная душа, быть может,

нашла бы некоторое облегчение, будь мне дозволено пользоваться этим

обществом неограниченно. Но лорд Арлингтон по-разному видел свет, живя в нем и

наблюдая его издали. Привычка знать о каждом моем шаге, когда я не

нахожусь у него на глазах, настолько укоренилась в нем, что он лишил меня права

распоряжаться собственным временем и не допускал, чтобы хоть малая

толика его, проведенная вне дома, проходила в его отсутствие. Возмущение

против запретов было одним из основных свойств моей натуры. Увы, сколько

страданий оно успело навлечь на меня! Это вопиющее оскорбление

одинаково затронуло мои чувства и мои принципы. Ожесточенность и

неподвластность голосу разума, от которых я пыталась избавиться в тишине и

уединении, вновь появились в моем характере. Я сделалась угрюмой и замкнутой;

ради себя самой я воздерживалась от греховных и яростных поступков, но

меня более не заботило, обязана ли я это делать... Быть может, вина лорда

Арлингтона была не так велика, как поначалу казалась, ибо меня неотступно

преследовала ненависть к леди Эссекс. После моего рокового обморока во

дворце она сочла оправданными свои оскорбительные предположения,

которые давно перешли всяческие границы; и теперь, со дня на день ожидая

появления супруга, она окольными изощренными инсинуациями* отравляла мои

мысли, дабы оградить себя от опасности, когда вернется Эссекс.

Жалкая, неразумная женщина! Прояви она великодушное сочувствие к

той, у кого жестокая судьба грабительски вырвала счастье, чтобы ненароком

кинуть ей, — и я всем сердцем, до последнего вздоха, желала бы ей несконча-

емости этого счастья. Только чистый ум притягивает к себе ядовитую

людскую злобу, как воздух — земные испарения, но, если волнения не породят в

нем бури, он, как и воздух, вскоре вновь обретает ясность и постепенно

возвращает благотворными дождями тяжкие земные испарения. Не замышляя

дурного против самой графини Эссекс, я слишком уважала душевный покой

ее мужа, чтобы напоминать ему о несчастной, чьим роковым

предназначением было этот покой разрушить.

И все же я полагала, что сама добродетель не отказала бы мне в одном

малом утешении, которого я желала всей душой. Взятый в плен испанский