живописец написал картину, изображавшую штурм Кадиса, и Эссекс прислал ее

лорду Пемброку. Среди многих лиц, запечатленных на этой картине,

особенно выделялось лицо Эссекса, и все в один голос утверждали, что это лучшее

из его изображений. Картина возбуждала любопытство у людей всякого

звания, и галерея, где она была выставлена, никогда не пустовала. О картине

говорили так много, что всеобщий интерес, вероятно, вызвал бы и у меня жела-

ние взглянуть на нее, не будь мое сердце затронуто. Однако безосновательная

ревность лорда Арлингтона вынуждала меня молчать. Не решалась я и

предложить, при таких обстоятельствах, нанести визит леди Пемброк, чтобы мое

желание не было истолковано как доказательство того, что я повинна в

недозволенных мыслях. Природа моя возмущалась против этого запрета, и, мой

добрый друг, леди Пемброк (опасаясь, что самоограничение может иметь

более тяжелые последствия для моего душевного равновесия, чем уступка

этому желанию) нашла, как ей казалось, способ избежать опасности, грозящей и

с той, и с другой стороны.

Королева устраивала в Гринвиче празднество по случаю свадьбы одного из

своих фаворитов, куда был приглашен весь двор. Ожидалось представление

масок и многие другие развлечения. Леди Пемброк не могла манкировать

присутствием на празднестве. Не мог и лорд Арлингтон. Зная, что на этот раз

его определенно не будет дома, она предложила приехать за мной в своей

барке, и, прежде чем отправиться в Гринвич, препроводить в свой дом и

оставить в галерее, отдав распоряжения слугам отвезти меня назад, когда я

пожелаю.

В предложении этом не было ничего бесчестного или опасного, и я с

радостью приняла его. Я знала, что лорду Арлингтону как родственнику жениха

надлежало быть в Гринвиче с утра, и ждала назначенного часа с

нетерпением, судить о котором способен лишь тот, кто, как я, целые годы живет одним

кратким взглядом.

Леди Пемброк осуществила свой план с такой же легкостью, с какой его

задумала, и, отправляясь в Гринвич, оставила меня на попечение своих

домашних, которым было объявлено, что я намереваюсь скопировать

превосходный рисунок их госпожи, находящийся в галерее. Как тяжелы тайные

уловки истинно благородным душам! Я остановилась на пороге, и если бы

могла, не возбудив недоумения, тут же повернуть назад, то не вошла бы в

дом. В доме было тихо и безлюдно: все, кроме младших слуг, отправились

вместе с господином и госпожой. Слуги, проводившие меня в галерею,

заперли за мною двери, дабы оградить меня от незваных посетителей, которые, со

времени присылки картины, стали здесь явлением привычным. Ах, с каким

чувством взирала я на черты, неизгладимо запечатленные в моем сердце и

увековеченные на холсте почти с такой же ясностью и правдивостью!

Вырывая клинок из рук того, кто, судя по его яростному взгляду, миг назад

направил его в грудь английскому полководцу, Эссекс с надменной гордостью

смотрел на окружающих его испанцев, чьи выразительные жесты молили

сохранить жизнь нападавшему на победителя.

— О, Боже! — вскричала я в страхе и слезах. — Неужели я так долго

грезила о величии, почестях и бессмертной славе и ни разу не задумалась, ценою

каких опасностей они достаются?

— Не расточай эти драгоценные алмазы на бесчувственный холст, —

раздался голос, от которого всегда суждено трепетать моему сердцу. — Взгляни

на Эссекса, на твоего верного Эссекса, столь же безраздельно твоего, как в

тот миг, когда впервые эта нежная рука ответила на мое пылкое пожатие.

Ах, сестра моя, при этом неожиданном появлении я застыла в

неподвижности. Целый вихрь чувств овладел моей душой. Но более всего я ощутила

страх, который, казалось, заслонил даже счастье вновь видеть его, и, хотя я

не отрывала от него глаз, сердце мое впервые закрылось перед ним,

погрузившись в беспросветную тьму.

— Вы молчите, моя любимая, — продолжал он. — О, умерьте муку моего

сердца — позвольте мне верить, что вы узнаете меня!

— Узнаю вас? Ах, Эссекс, — отозвалась я дрожащим голосом, и слезы с

новой силой хлынули из моих глаз. — Что, кроме могилы, может изгладить эти

черты из моей памяти? Быть может, бессильна даже могила... Но сотни

безымянных бед понуждают меня страшиться этого мгновения, заставляют мою

душу в ужасе отшатнуться даже от вас...

— Успокойтесь, моя боготворимая Эллинор, — вновь заговорил он. — Я

пришел сюда не как бесчестный и коварный соблазнитель. Случай, и только

случай, увенчал желание, так долго послушное вашей воле. Случай не

допустил, чтобы священные для меня вздохи бесследно растворились в воздухе,

чтобы драгоценные слезы кропили землю; случай привел меня сюда, где я

воспользовался теми милостями, которыми вы готовы были одарить мою

тень.

— Если я лишаю вас этих милостей, — ответила я, силясь овладеть своими

взволнованными мыслями, — то не приписывайте это моей воле, а лишь

всесильной судьбе, разлучившей нас. О Эссекс, не будем более оглядываться на

прошлое, обратимся мыслями лишь к настоящему — время, место, ваше

присутствие запятнают меня позором, если станут известны, лишив единственной

гордости, единственного утешения, что оставила мне судьба. Я давно

перестала существовать для света и для себя, но перед Богом и перед вами мой

долг — соблюдать те принципы, которые Он дал мне, а вы вызвали к жизни.

В полном смятении я поднялась с места и попыталась высвободить свою

руку, но его более сильные пальцы упорно удерживали трепещущую

пленницу, и, уступая его взволнованным мольбам, я согласилась остаться еще на

несколько минут и снова села подле него. Боже милостивый! Сейчас, когда я

рассказываю об этом, мне трудно поверить, что все происходило на самом

деле. Действительно ли я видела Эссекса? Действительно ли чувства мои были

пробуждены звуком этого голоса, так давно забытого, воскрешаемого лишь

моим воображением? Ах, слишком печальна неопровержимость

случившегося, каким бы странным и невероятным оно ни казалось.

— Верьте мне, любовь моя, — заговорил он, — я не имел намерения

расставлять вам ловушку. Я только что возвратился в Англию и предположить не

мог, когда, поддавшись досаде, решился на тайный приезд, какое великое

счастье мне выпадет при этом. Возмущенный несправедливостью выжившей из

ума королевы (которая увенчала Говарда лаврами, завоеванными мною), я

решил втайне созвать своих друзей, за которыми сейчас отправился Пемброк. В

полночь мы должны собраться здесь и обсудить, как лучше всего ответить на

ее пристрастное решение. По случайности, оказавшейся счастливой, о чем

Пемброк не догадывался и чего я не мог предвидеть, мы разговаривали,

прогуливаясь по галерее, и, оставшись один, я под влиянием дорожной усталости

прилег на кушетку в нише окна, задернул штору и отдался сморившей меня

дремоте. Как сладостно был прерван мой сон тою, которая наполнила

печалью столько бессонных ночей! В радостном удивлении я видел, как она

вошла, как заботливый слуга, словно движимый любовью, закрыл за нею дверь

и удалился. Объятый блаженством, в полной неподвижности я наблюдал, как

ее прекрасные глаза остановились на моем безжизненном изображении. Я

видел, вернее чувствовал, те проявления нежности, которые вырывались из

глубины души, незаметно для нее самой. Долгие, томительные века прошли с

тех пор, как мои глаза могли не отрываясь смотреть в ее глаза, с тех пор, как,

сжимая эту милую руку, я обретал благо, способное составить смысл и

счастье всей моей будущей жизни!..

— Увы, милорд! — прервала его я. — Вспомните, что эти прекрасные дни,

эти отрадные надежды, эти радостные желания сокрушила могущественная