воображении я навсегда запечатлелась бледной, безмолвной, расстающейся с

жизнью, устремив на него печальный взор, нежность которого сама смерть не

могла погасить. И хотя не по его вине пролилась моя кровь, каждая капля,

сочившаяся из раны, казалось, падала, застывая на его сердце. Одним

словом, вознесенная на недосягаемую высоту моими страданиями, глубоко

осознанными им, я безраздельно царила в его чувствах, которые с этой минуты

были благоговейно посвящены мне одной, чему он дал неоспоримое

доказательство.

Употребив немалое искусство и упорство, чтобы выяснить, как лорд

Арлингтон так быстро прознал о его тайном возвращении в Англию и о нашей

непредвиденной и внезапной встрече, которую прервал почти в начале, хотя

ему и надлежало быть в это время в Гринвиче, лорд Эссекс обнаружил, что

его шталмейстер, бывший среди слуг, с которыми он приехал в Пемброк-

хаус, едва только Эссекс сошел с коня, отлучился и поспешил в Гринвич д,ля

встречи со своей возлюбленной — служанкой леди Эссекс. Благодаря ей и

госпожа ее узнала о тайном приезде супруга, не ведая о его причинах. Эта

подозрительная женщина уже успела в свите жениха заметить лорда Арлингтона

и у него на слуху объявила о приезде своего мужа, добавив к этому известию

все свои злонамеренные предположения, которым злая судьба на сей раз

придала видимость правды. Намека довольно было лорду Арлингтону — он

вскочил на самого быстрого коня и помчался в дом лорда Пемброка. Леди Эссекс

была тотчас уведомлена о происшествии, которое ей следовало предвидеть, и,

кидаясь в другую крайность, стала исступленно умолять всех друзей

немедленно последовать за лордом Арлингтоном и предотвратить столкновение,

угрожающее ее супругу. Но когда дружба могла сравниться в быстроте с

любовью и мщением? Порознь отправившиеся в путь посредники успели стать

лишь свидетелями события, предотвратить которое было не в человеческих

силах. Ярость Эссекса, вызванная поведением его супруги, не знала границ, и

под влиянием ее он совершил тот поступок, который окончательно сгубил

меня в глазах света. Вознамерившись заставить леди Эссекс принять на себя

долю тех бед, причиной которых она стала, он расстался с нею раз и навсегда.

Напрасны были все ее последующие заверения в сожалении и раскаянии.

Напрасны оказались надежды на то, что он успокоится и примирится с нею. Его

нрав, до того рокового времени столь же податливый, сколь вспыльчивый,

теперь обрел холодную философскую суровость. Он счел справедливым, чтобы

скорбь и разочарование, на которые леди Эссекс обрекла себя, жестоко

покарали ее за низкие подозрения и в недалеком будущем освободили ее супруга

от необдуманно принятого на себя бремени, под тяжестью которого он

изнывал до сей поры.

Так прелестная Элизабет закончила свой рассказ, столь ясный, стройный

и волнующий, что я не преминула предположить в ней посланца ее кузена, но

ее горячий румянец опроверг мою догадку и выдал некий секрет, вскоре

разъяснившийся. Она была тайно любима отважным Саутгемптоном, героем,

другом Эссекса, преданным ему почти так же безраздельно, как я, и от него

узнала многочисленные подробности, которых ей не могла бы сообщить людская

молва. Я была бесконечно признательна ей за дружбу и через нее послала

прощальный привет леди Пемброк, с которой мне не дозволено было

проститься.

Из рассказа Элизабет было совершенно очевидно, что я оказалась

жертвой клеветы, и не в силах человеческих было оправдаться. Меня застали в

объятиях Эссекса — факт был неоспорим, а в истинную причину этого

рокового порыва навряд ли кто поверил бы, несмотря ни на какие убеждения.

Моя молодость, моя рана, мое прошлое безупречное поведение, вызывая

сочувствие, смягчали резкость суждения многих людей, но даже самые

снисходительные не решались оправдать меня. Страстные доводы в мою защиту,

приводимые Эссексом, диктовались, по мнению окружающих,

соображениями чести и были необходимы для его оправдания не менее, чем для моего,

ставя, таким образом, клеймо вины на нас обоих. О, опрометчиво судящий

свет, какие суровые решения дерзаешь ты выносить на основании самых

поверхностных наблюдений! Оставь зазубренную стрелу несчастья в груди,

раненной ею, вместо того чтобы, бесчеловечно вырывая ее, дабы узнать, кем

она пущена, терзать сердце, уже пораженное.

Опозоренная, отвергнутая и забытая всеми, кроме великодушных сестер

из рода Сидней, я вновь покорно последовала за своей судьбой в лице лорда

Арлингтона и вновь очутилась в Аббатстве, которому суждено было укрыть

меня в своих стенах как в беззаботном детстве, так и в загубленной

молодости. Та же надменная воля, что погубила меня, лишила это древнее

благородное жилище его тихого, одинокого очарования: священное место, где

опутанные плющом стены, ставшие добычей времени, поддерживали руины —

свидетельство религиозной розни, превратилось в плоский, бесплодный пустырь;

величавый лес, столько времени дававший защиту живым и умершим,

уступил место молодым посадкам, в которых не на чем было остановиться

усталому взгляду. С отвращением отвернувшись от этого унылого зрелища,

запершись в самом отдаленном и мрачном из покоев Аббатства, я проводила

свои дни в размышлениях обо всем, что было мною утрачено.

Лорд Арлингтон, для которого я теперь представляла ценность лишь как

приложение к его фамильной спеси, встречая мое неприкрытое отвращение,

утешался как умел и не заботился о том, чем я занимаю себя, при условии,

что я все еще остаюсь его законной пленницей. Увы, у меня более не было

решимости с чем бы то ни было связать свои надежды, посвятить себя какому-

нибудь подневольному замыслу, предаться подневольным удовольствиям.

Дети бедняков, о которых я еще продолжала заботиться, в моем присутствии

более не касались лютни. Некогда пальцы мои бродили по ее струнам с

вольным изяществом безмятежной юности, теперь же, ненужная, утратившая лад,

она висела на стене как символ расстроенной души своей владелицы. Вкус,

талант и наука — эти мощные опоры, на которых в спокойных умах пылкая

фантазия возводит сотни легких, воздушных строений, рухнули и распались в

сердце моем, являя мысленному взору картину более ужасного запустения,

чем могут представить себе благороднейшие умы. Мизантропия*, темноликая

мизантропия царила там, как одинокий варвар, не знающий цены тем

сокровищам, что изо дня в день гибнут от его грубой руки.

Как-то ночью меня разбудили известием, что любимый слуга лорда

Арлингтона, уже давно угасавший от чахотки, сейчас почувствовал себя у

смертного порога и настоятельно добивается разговора со мной, но, не будучи в то

время расположена даже к исполнению обязанностей, налагаемых добротой

и человеколюбием, и убежденная, что он не имеет сказать мне ничего,

представляющего интерес, я отказала в его просьбе. Однако, узнав, что господин

его пребывает в глубоком опьянении и не в силах что бы то ни было

понимать, в ответ на его повторную просьбу я поднялась с постели и в

сопровождении преданной мне служанки вошла в комнату больного. Холодно и

неприветливо я огляделась вокруг, почти не замечая изъявлений его благодарности,

отослала всех, кроме упомянутой мною служанки, и приготовилась

выслушать его, полагая, что лишь какое-то дело, касающееся его обязанностей

управляющего и землемера, не давало ему покоя в его последние часы.

— Госпожа, — сказал он глухим и прерывистым голосом человека, чьи

минуты жизни сочтены, — я не мог бы отойти с миром, если бы вы не снизошли

к моей просьбе... Простите меня, молю вас, за то, что я предложил милорду