в отведенной мне палатке (недоверие не позволяло Тайрону держать меня в

городе или в крепости по соседству) и с вершины холма, где стояла палатка и

откуда открывался вид на всю долину, смотрела в слезах на далекие костры,

загорающиеся в лагере англичан, как вдруг неожиданно появился Тайрон.

Лицо его пылало от выпитого вина, в глазах и в манере выражалась

решимость, от которой все существо мое содрогнулось. Он более не выказывал

почтения, не соблюдал приличий, и при виде его мне подумалось, не слишком

ли долго я медлила принять свой сбереженный опий... Мысль, к которой я не

переставала возвращаться, вновь пришла мне на ум, и, колеблясь про себя

между возможностью и невозможностью ее осуществления, я сумела немного

унять хвастливого негодяя, от чьих разнузданных клятв меня бросало в

дрожь. Вино развязало ему язык, и он забыл о своей обычной скрытности:

воображая, что возлюбленная Эссекса уже принадлежит ему, он не в силах был

умолчать о том, как ловко добился этого. С изумлением и ужасом я узнала,

что долгие отсрочки и промедления в военных действиях, вызванные моим

пленением и последовавшими за ним переговорами, были согласованными

частями дьявольского замысла, имевшего целью погубить доброе имя и

воинскую славу лорда-наместника. Пока длились эти роковые переговоры, Тайрон

самолично отправлял Елизавете неоспоримые доказательства нарушения

воинского долга ее главнокомандующим и имел все основания ожидать, что тот

будет незамедлительно отозван и понесет позорное наказание, тогда как

Елизавета едва ли сможет найти другого командующего, столь же любимого

армией, что имело решающее значение для хода войны. С невыразимым

презрением я обернулась к этому чудовищу. О, если бы взгляд мог убивать!

Однако, поглощенный своими многообразными соображениями, исполненный

самовлюбленности и довольства собой, утратив ясность мысли под влиянием

вина, он не заметил взгляда, который мгновенно открыл бы, что я чувствую к

презренному, низкому предателю, недостойному рода, к которому

принадлежит, меча, который носит. Он продолжал распространяться о своих

надеждах на то, что англичане будут полностью изгнаны из страны, а сам он

взойдет на ирландский престол, но что мне было до его надежд после этого

неосторожного и чудовищного признания? Сотни опасностей тяготили мое

сердце, сотни планов теснились в голове — где было взять хладнокровия и ясности

мысли, чтобы упорядочить их? Пока он продолжал упоенно раскрывать

передо мною свои тщеславные и честолюбивые стремления, ненависть и ужас

придали мне смелости осуществить дерзкий план, подсказать который могло

лишь отчаяние этой минуты. По его виду, речам и поведению я понимала, что

смогу избежать гнусных притязаний, лишь притворившись, будто готова

уступить им, и потому, судорожным усилием подчинив улыбке черты своего

лица, искаженного горем, я пожаловалась на жажду. Я отпила воды из

стоявшей поблизости чаши, и он, побуждаемый, ни много ни мало галантностью,

стал добиваться, чтобы я позволила ему допить за мной, но, отказываясь

дать ему чистую воду, я с упорством, быть может, слишком очевидным,

настояла на том, чтобы смешать ее с вином, и добавила туда весь опийный

настой, припасенный для себя. Моя поспешность и дрожь в руках,

сопутствовавшие этой опасной операции, вполне могли возбудить его недоверие во

всякое время, в такую минуту — тем более, но в его теперешнем состоянии он

был неспособен внимательно наблюдать за мною и в восхищении от моей

снисходительности, непривычной и неожиданной, он в восторженном порыве

галантности рухнул на колени и, соединив в тосте наши имена, скрепил их

пожеланием счастья — слово это эхом отозвалось в моем сердце, когда он

залпом выпил приготовленное мною питье. Сон и раньше отягощал его веки,

сейчас его взор на короткий миг выразил тупое недоумение. Наступило

время отдыха, но служанки, которые обычно спали в соседней палатке, не

появились — я не сомневалась, что их отсутствие было вызвано

заблаговременным распоряжением генерала Тайрона. Упав на колени, я вознесла молитву

Тому, кто укрепил отвагою сердце Юдифи, добровольно решившейся на

то, к чему я оказалась, вопреки желанию, вынуждена. Я молила помочь мне

смело и благополучно пройти через это испытание. Казалось, этой молитвой

и обстоятельствами мне была дарована сила духа, равная грозящей

опасности. Военный плащ, сброшенный Тайроном, когда он вошел в палатку, скрыл

мой мужской наряд, который я вновь стала носить в походе: этот приметный,

всем в лагере знакомый плащ обещал мне почти полную

неприкосновенность. На виски, в которые тяжко ударяла кровь, я надвинула его шлем с

пышными перьями и, стянув с его пальца перстень, чтобы предъявить в

случае необходимости, я храбро зажала в руке кинжал Тайрона, готовая сама

решить свою судьбу, если вдруг окажусь обнаруженной, и отправилась в

путь, подобно второй Юдифи.

Я настороженно отмечала про себя ход ночного времени. В последний раз

сменились дозорные, прошел тот час, когда поблизости мог оказаться офицер

настолько высокого ранга, чтобы обратиться к командующему. Тайрон не раз

говорил мне, что имеет обыкновение бродить ночами по лагерю, и, твердо

зная это, я решилась выдать себя за него. Не успела я пройти и сотни шагов,

как приветствия часовых убедили меня, что подмена осталась незамеченной.

С бьющимся сердцем я шла от одного дозора к другому, направляемая в

пути лишь дальними огнями (Тайрон всегда разбивал лагерь на холме), пока

не приблизилась к передовым постам. Здесь, отступив в тень большого

шатра, я сняла генеральское одеяние и надела простую шляпу, взятую с собой для

этой цели. Сколько страха натерпелась я, когда добралась до границы

лагеря, где наблюдение велось вдвое тщательнее, и предъявила перстень в знак

того, что послана по важному делу. Часовые было усомнились, но после

томительно долгих переговоров, бывших для меня сущей пыткой, сочли за благо

признать этот пропуск, который один только и мог дать мне возможность

добраться до них, и мне было дозволено пройти. Миновав эту ужасную черту, я

ринулась вперед со скоростью пущенной стрелы, не решаясь даже остано-

виться и обратить молитву к Небесам из опасения, что любая потерянная

минута может меня погубить.

То ли глаза меня обманули и лагерь англичан представлялся мне ближе,

чем был на самом деле, то ли, устав и не зная дороги, я зашла далеко в

сторону—не знаю, но я сбила ноги в кровь, прежде чем приблизилась к его

границе. Продираясь сквозь густые заросли, которые изорвали мое платье и

исцарапали тело, совершенно пав духом, я вдруг услышала, как дозорный

произнес пароль по-английски. К несчастью, я не успела собраться с мыслями и

промолвить хоть слово, и бдительный часовой, приняв меня за лазутчика,

мгновенно пронзил мне бок своим клинком. У меня не оставалось более

душевных сил для борьбы с опасностью и смертью, и, страшась превыше всего

разоблачения, как это свойственно представительницам моего пола, я

слабеющим голосом упросила солдата, если он желает заслужить прощение,

доставить меня в шатер лорда-наместника. Незадачливый солдат уже успел с

удивлением заметить нежность и белизну моей кожи и изысканность наряда. Он

быстро созвал нескольких товарищей, которые помогли уложить меня на

носилки и отнести к шатру Эссекса. Наступило утро. Я видела, как первые лучи

солнца огнем зажглись в золотых украшениях шатра командующего...

Несколько офицеров вышли из шатра, пока я приближалась к ним. Сердце, из

которого с каждой минутой жизнь вытекала по каплям, сделало героическое