усилие, чтобы целиком вобрать в себя всю сокровенную суть того, с кем,

казалось, в этот миг мне предстояло навеки расстаться. Мне почудилось — еще

прежде, чем он заговорил, — что я слышу голос, столь дорогой мне.

Почудилось ли? Ах, я видела, как он ринулся вперед, едва только догадка осенила

его, но, не дойдя до меня, вдруг остановился как вкопанный, и самая душа

его, излившись стоном, устремилась мне навстречу.

— Да, Эссекс, — вымолвила я, протягивая слабеющую руку, — несчастной,

которой Небеса не дозволили жить в твоих объятиях, дарована иная

милость — умереть в них.

Но как описать мне слезы восторга, муки сердца, с которыми чувства его

возвращались к жизни? Блаженство этой минуты оказалось непосильным для

меня, наступило долгое беспамятство, вызванное потерей крови, и я вновь

приблизилась к самому краю могилы.

Добрая леди Саутгемптон мгновенно отозвалась на зов своего кузена, и ее

присутствие сообщило моему положению благопристойность, которой оно

так давно было лишено. Все ухищрения медицины были направлены на то,

чтобы уврачевать мою измученную душу и укрепить изнуренное тело. Тот,

кто один только мог придать действенность лекарствам, не отходил от меня

ни на шаг, и, пока на разговоры был наложен запрет, его любящий взгляд

поддерживал мои силы. Ах, как сладостны были мне даже эти страдания,

каким счастьем было вновь открыть свое сердце для тех нежных побуждений и

чувств, которые были вытеснены оттуда войной и ужасами существования,

молчаливо соединиться душой с единственным ее властелином и верить, что

отныне, какова бы ни была его судьба, моя будет с нею нераздельна.

Как только позволило мое окрепшее здоровье, я во всех подробностях

рассказала о том, что произошло с тех пор, как лорд Эссекс оставил меня в

Сент-Винсентском Аббатстве. Он, в свою очередь, сообщил мне, что

бесчувствие, в которое Тайрона погрузил настой опия, столь решительно поданный

мною, едва не стало роковым для него, так как лишь неослабный уход и

усилия врачей сохранили ему способность дышать; с тех пор, стоило

потревожить его тяжелый и нездоровый сон, как он неизменно впадал в опасный

бред. Эссекс добавил, что о смелом поступке, посредством которого я обрела

свободу, не переставали говорить в обоих лагерях во все то время, пока

судьба моя оставалась неясной. Я возблагодарила Небеса, не допустившие меня

совершить грех убийства — даже такого злодея, и не сразу заметила, что

ничего более Эссекс мне не рассказал.

Я вскоре узнала от леди Саутгемптон прискорбную правду, которую

милорд пытался скрыть от меня. Елизавета непрестанно побуждала его

продолжать военные действия, от которых, из страха за меня, он до сей поры

воздерживался, но, видя наконец, что и просьбы ее, и приказы равно бессильны, она

прониклась к Эссексу холодностью и враждебностью. Сообщения друзей из

Англии дали ему немало веских оснований полагать, что его недруги

постепенно обретают в сердце Елизаветы главенствующее положение, которое он

столь же постепенно утрачивает, поскольку ее благосклонностью теперь

щедро отличены сэр Уолтер Ралей, семейство Сесил и граф Ноттингем — партия,

давно готовившая падение Эссекса и Саутгемптона и теперь говорящая о нем

как о свершившемся факте. Они сообщали также, что даже простой люд

недоволен медлительностью войны в Ирландии и что Эссекс не может более

полагаться на свою былую популярность.

Моя подруга неосмотрительно поведала мне об этом, поглощенная той

стороной происходящего, что имела отношение к ней, забыв, как близко это

затрагивает меня. Я припомнила сведения, отправленные Елизавете Тайроном,

вполне объяснявшие гнев и враждебность королевы, и мне мгновенно

представились все их возможные последствия. Не в пример всем прочим

фаворитам, Эссекс всегда твердо верил, что лишь достоинства дают право на

отличия. Неспособный на те мелкие ухищрения, с помощью которых более

низменные натуры окружают себя лицемерной свитой прихлебателей, коими

постоянно изобилует королевский двор, он во все времена презирал

единоличные пристрастия, расчетливое распределение постов и должностей. Жалкие

корыстолюбцы, прежде тщетно пытавшиеся подольститься к нему, с

большим успехом искали расположения его врагов и, осведомленные ими о

малейшей слабости фаворита, всегда готовы были усилить любое

предубеждение, возникшее против него у королевы. Многочисленные страхи и

опасения, неотделимые от подступающей старости и убывающего могущества,

поддерживались и взращивались в ней и, подогреваемые страстями, умерить

которые оказалось бессильно время, вполне могли подлым наветам Тайрона

придать в ее глазах роковую убедительность правды и сообщить бездействию

Эссекса видимость измены. Такая череда обстоятельств неизбежно смутила

бы и самый уравновешенный и непредвзятый ум; чего же могли ожидать мы

от правительницы, над которой всегда были властны предубеждения, с

каждым днем усиливающиеся и постепенно помрачавшие ее рассудок? По

счастью, вследствие непомерности ее пристрастия, которое словно было ей

послано в наказание за ошибки юности, эти предубеждения до сих пор

складывались в пользу Эссекса, однако стоило мне подумать о единственном

обстоятельстве, говорящем против него, как сердце мое отвергло всякую

возможность доверить королеве его жизнь.

Чтобы дать лорду Эссексу возможность оправдать себя перед Елизаветой,

я решилась объяснить ее поведение и поведала ему о неосторожных

признаниях, сделанных мне Тайроном, о его вероломном притворстве во время

нашего последнего памятного разговора. Лицо Эссекса запылало гневным

румянцем, он осыпал проклятьями предателя, но тотчас же, представив себе все

возможные последствия этого подлого доноса, принял невероятное

решение — вернуться в Англию и отстоять свою честь.

Это решение удивило, более того — неприятно поразило меня; я никак не

предвидела, что мой рассказ может породить столь безумный план: скорее я

предполагала, что он приведет Эссекса к мысли о полной невозможности

возвратиться в Англию впредь до окончательного подавления Ольстера. Правду

сказать, я не решалась признаться в своем опасении, что даже тогда остаться

с армией было бы для него единственным средством обезопасить себя. Любой

довод, который я отваживалась привести, а Саутгемптон — поддержать,

казался ему менее убедительным, чем его собственное суждение: была задета

его честь, и ничто не могло воспрепятствовать ему вступиться за нее. Веря,

что столь смелый шаг уже сам по себе убедит Елизавету в его невиновности,

привыкнув к тому, что всякий раз по возвращении ко двору он вновь обретал

свое влияние, на которое недруги неоднократно посягали в его отсутствие, он

убедил себя, что ему достаточно появиться, чтобы восторжествовать, и

заключил перемирие, готовясь к отъезду.

Женская гордость, разум и честь боролись с величайшей страстью души

моей и учили меня не навязывать свою волю тому, кого я не сумела убедить,

но я почти лишилась сил в этой борьбе. Бедственное положение, в котором я

оказалась с тех самых пор, как приехала в Ирландию, заставляло меня

упорно противиться тому, чтобы оставаться здесь и в отсутствие Эссекса, а

любопытство, вызванное и моим смелым побегом, и полученной мною раной,

делало небезопасным поручить меня попечению кого-нибудь из остающихся здесь

военачальников. В окружении друзей, родственников, подчиненных Эссекс

(такова печальная особенность, сопутствующая слишком высокому

положению) не знал никого, кому мог бы без опаски доверить столь щекотливое

поручение. Великодушный Саутгемптон, решивший разделить судьбу друга,