пребывание в замке, но будь это даже и так, гораздо непростительнее были

собственные наши беззаботность и нерасторопность. Мы наняли лодку и послали

следом с письмами, но после нескольких дней мучительного ожидания

получили свои письма назад вместе с печальным известием, что поиски и

расспросы оказались тщетными. Теперь нам оставалось только надеяться на

великодушие лэрда Дорнока, и мы приготовились терпеливо ожидать его

возвращения.

Юные брат и сестра проявили живейшую озабоченность нашим

положением, но не в их силах было помочь нам. Мы оказались пленниками без

тюрьмы, в окружении ревущего океана, и лишь случай мог вернуть нам свободу.

Дни тянулись с тяжелой медлительностью. Порой я со вздохом вспоминала,

что нахожусь в Шотландии, в королевстве, где по праву рождения могла пре-

тендовать на сан, который дал бы мне возможность самой решать свою

судьбу, если бы стечение обстоятельств, предшествовавших моему появлению на

свет, не сделало все дары судьбы и природы одинаково бесполезными для.

меня. Я пыталась узнать об истинном характере шотландского короля, но даже

из отзывов его друзей явствовало, что я могла бы назвать его добрым, только

считая слабым и зная, что в таком случае он должен быть окружен

искусными интриганами, готовыми использовать его слабость к своей выгоде —

словом, я поняла: как ни близки мы по крови, мы от рождения различны так,

как только могут быть различны два человека, и наша встреча грозила бы

бедой слабейшему. Сердцем и мыслями обращаясь к Англии, я не находила

облегчения. Не имея никаких вестей оттуда, словно вокруг простиралась

Аравийская пустыня, я тщетно пыталась узнать, какой прием встретил Эссекс

при дворе. Имя, которое я в гордыне сердца считала известным всему миру,

здесь, в сопредельной стране, было, как поняла я, смиряя гордость, не ведомо

почти никому: я одна вновь и вновь повторяла его, и даже те, кто искренне

желали помочь мне, лишь эхом откликались на звук его, столь дорогой, столь

милый моему сердцу. У меня были все основания страшиться того, что

сомнения в моей безопасности заставят Эссекса пренебречь своей, и я отреклась бы

от любого блистательного будущего, являвшегося мне в воображении, лишь

бы ничто не угрожало жизни графа.

Слишком поздно я горько пожалела о гордости, заставившей меня

противиться желанию удержать его в Ирландии, и не могла не признать, что

именно из гордости, а не в силу высоких принципов, смирилась с его отъездом;

однако, в столь необычном положении, как наше, пожелание означало бы

требование, а жертву, приносимую не по велению души, я принять не могла.

Мой ум осаждало такое множество противоречивых мыслей и чувств, что

я перестала бы замечать, как проходит время, если бы большая часть их не

порождалась самой медлительностью его хода.

Часто, сидя на парапете замковой стены, о подножие которой разбивался

прибой, я настраивала лютню, принадлежавшую Фиби, и пока она напевала

дикие песни с непостижимой мелодией, на непонятном мне языке, душа моя

проливала слезы о таинственной судьбе сестры. Ах, как легко жить в

безвестности, похоронив себя при жизни!.. Если даже в цивилизованной стране, в

сопредельном королевстве, более того — на родине своих предков я оказалась

столь беспомощной, каково же было бедной Матильде? Лучше не давать

воли мрачным предположениям...

С каждым днем мы убеждались, какую непоправимую ошибку совершили,

допустив, чтобы моряки отправились в путь без нас. Леди Саутгемптон, как

вскоре стало очевидно, была в таком положении, которое требовало особой

заботы и исключало возможность любого переезда, даже если бы усилиями

любимых пристанище наше было обнаружено. Мы проводили дни в

беспокойстве, и если бы не постоянная возможность находиться в обществе друг

друга, не знаю, как мы справлялись бы с беспрестанной тревогой. Мы

лишены были даже обычных средств занять себя: скудная библиотека, лютня, не-

сколько простонародных баллад и родословная, восходящая чуть не к

сотворению мира, ограничивали владения и познания наших молодых друзей и

ничего не могли добавить к нашим.

Наконец в замок возвратился лэрд Дорнока. Ах, как непохож он был на

своих добрых юных родичей — холодный, самовластный, спесивый.

Надменная резкость отражалась во всем его облике. Мы тотчас поняли, как тщетна

наша надежда на его помощь и участие. Он, несомненно, упрекнул брата и

сестру за то, что в его отсутствие они так дружески сблизились с незнакомцами

явно низшего положения, и, хотя он часто давал нам почувствовать, что

общество наше для него обуза, не предпринял ни единого шага, дабы от него

избавиться. Еще до его приезда Фиби начала совершенствовать свои

музыкальные навыки, и он пожелал, чтобы занятия эти продолжались, но такой холод

исходил от него, сковывая и угнетая всех присутствующих, что музыка,

бывшая для меня отдохновением, превращалась в тяжкий труд. Оскорбительное

высокомерие брата приводило в отчаяние чистосердечную и благородную

девушку, и она не извлекала ни радости, ни пользы из некогда желанных

уроков. Часто слезы градом падали на струны ее лютни, ослабляя их, и под звуки

песен о безнадежной любви ее печальные глаза останавливались на мне с

таким проникновенным выражением, что ошибиться было невозможно: я

поняла, что, не замечая опасности, ибо помнила лишь о вынужденности своего

мужского обличия, покорила нежное сердце, которое стремилась развить и

воспитать. В моих обстоятельствах это не могло не внушить опасений, и по

несчастному совпадению вскоре оказалось, что старший брат девушки

воспылал любовью к леди Саутгемптон. Он не скрывал своей склонности и с

самого приезда смотрел на меня с видом крайнего сомнения в истинности нашего

брака, но полнеющий стан моей подруги и наше привычное размещение в

одной комнате, казалось, опровергали подозрение, от которого, впрочем, он так

и не отказался.

Желая воспользоваться единственным часом в течение дня, когда мог

позаботиться о своих интересах, он оказался вынужден предоставить другим ту

возможность, какой искал для себя, и позволить мне давать уроки его сестре

под надзором одного лишь младшего брата, Хью, пока сам он проводил

время в обществе леди Саутгемптон. Всем пришлось одинаково по душе такое

устройство. Что до меня, то, узнав о любви прелестной Фиби, я решилась при

первой же возможности открыть ей тайну моего пола, прежде чем стыд за

свою ошибку породит у нее враждебность к предмету этой любви. Меня не

пугала необходимость посвятить в тайну и ее брата: если от этого не

возрастет его сочувствие и желание помочь мне, то, по крайней мере, исчезнут

всякие возможные опасения за сестру, которую он сможет спокойно оставлять в

моем обществе. Моя искренность имела многочисленные последствия. Милая

Фиби вздрогнула при первых моих словах, залилась румянцем, подняла

полные слез глаза к небу и тут же закрыла лицо руками; когда же я кончила

говорить, она устремила на меня робкий взгляд.

— Ах, отчего вы не были так искренни с самого начала? — воскликнула эта

великодушная девушка. — Тогда все было в наших руках. А нынче... — Она

покачала головой, и этот выразительный жест договорил невысказанное.

Обеспокоенная и встревоженная, я стала умолять ее поведать мне

причины, по которым наше положение представляется ей теперь столь

безнадежным. Она не могла противиться моим просьбам и признала, что с момента

возвращения старшего брата Хью, не менее, чем я, почувствовала

высокомерие и суровость в его обращении и большую, чем обычно, резкость речей;